Узнав, что дитя родилось мертвым, Прияна только один раз попросила дать его ей.

– По всему видать, еще в утробе умерло, – шепнула Эльге Соловьица, уже видевшая таких. – Сам беленький, губки синенькие. Оттого и родины до срока начались.

Они все говорили «дитя», однако приметы не обманули: это и впрямь оказался мальчик.

Когда у Прияны забрали бледное холодное тельце, она не возражала. Не кричала, не отказывалась верить. Ее остановившийся взгляд был устремлен в пространство, на лице неприметно менялось выражение, будто она все же кого-то видит, с кем-то мысленно разговаривает.

Роженицу слегка лихорадило, и Соловьица поила ее отваром брусничного листа и спорыша. Прияна глотала, но оставалась бледной, вялой, почти отказывалась есть.

На второй день Эльга решила допустить к ней Святослава: он рвался с самого начала, но мужчине нечего делать там, где открываются ворота на тот свет. Когда же он вошел, Эльга увела женщин к себе в избу. И, задержавшись у двери снаружи, наконец услышала всхлипывания, перешедшие в судорожный плач. Докса то Фео![53] Как ни горько, а коли плачет, стало быть, приходит в себя.

– Я заберу ее домой! – заявил Святослав, вскоре зайдя в Эльгину избу. Вид у него был решительный и гневный, и никто не стал возражать: его жена. – Но почему? – в негодовании обратился он к Эльге. – С чего вдруг? Первый же хорошо родился!

– Это со всякой случиться может. У иных и половина мертвыми родится, а то и…

– К йотуну иных! Я хочу знать, почему мой ребенок у моей жены… Вы что-то не так сделали? – Князь грозно глянул на Соловьицу и Уту.

– У нее отекали руки и ноги, болела голова, – напомнила Ута. – Так обычно бывает перед родами у тех, у кого дитя умерло в утробе. Колоярова Зорка трижды мертвых рожала, и всегда у нее было так.

– Но почему?

– Судьба такая! – Ута развела руками. – Со всеми бывает, и вы тоже люди…

– Вы могли бы постараться!

– Дитя умерло еще до родин, потому они и раньше настали – чрево отторгло мертвого. При родинах его только Бог оживил бы!

– Так почему твой бог его не оживил? – в ярости закричал Святослав матери. Внятных ответов на его нынешние вопросы быть и не могло, но гнев на судьбу требовал выхода. – Зачем ты ездила в такую даль! Про печенегов и алан никакого толку не вышло, пошлины остались старые, только дань за целый год зря разбросали! Могли бы здесь куниц в Днепр пометать, меньше бы хлопот, а урожай тот же! Только радости, что тряпки да две доски с бабами! – Он обвиняюще ткнул в иконы на полочке. – Где он был, твой бог? Что же он не сделал ничего? И вы еще хотите, чтобы я крестился? Чтобы василею этому троллеву кланялся, как раб, а он меня за отрока бессловесного держать будет! А нашлось дело, так от бога этого толку, что от старого отопка! Шел бы он к лешему, и вы все с ним вместе! Идол этот песий, чтоб ему!

Святослав вдруг шагнул к Пастырю и мощным толчком кулака сбросил с колоды. Женщины ахнули: беломраморный юноша с ягненком на плечах рухнул на дощатый пол, а Святослав вышел, хлопнул дверью, так что содрогнулась вся изба.

– Ой, божечки! – охнула Ута и побежала к Пастырю. – Вроде цел… Я позову, пусть поднимут…

– Погоди! Успеется.

Эльга села и перевела дух. Она не сердилась на сына за грубые слова и несправедливые обвинения: и князь киевский тоже человек, в горький миг и ему надо найти виноватого и гневом облегчить боль. Пусть кричит.

Ее била дрожь, сердце остро щемило от тревоги: что-то в его словах все же очень задело ее. Какое же все-таки горе! Было бы сейчас у нее два внучка, два княжича… Только приехали, теперь бы жить дома да радоваться… Она уже привыкла мысленно видеть на своих коленях двух мальчиков, и теперь чувствовала себя ограбленной. Горе всегда бывает некстати, но сейчас оно пришлось особенно не вовремя.

Эльга посмотрела на иконы, думая попросить у святых прощения за невоздержанность сына-язычника. «Что же твой бог ничего не сделал?» – сказал Святослав. Вот что ее ранило: какая-то правда в его обвинениях имелась. Бог и Его Пресвятая Матерь и впрямь могли бы помочь. Ведь Иисус однажды оживил сына вдовы, а в другой раз – дочь Иаира, ей рассказывал об этих чудесах патриарх. «Не бойся, – говорил Христос, – только веруй, и спасена будет!»[54] Господь сказал «спасена», но ведь умершая девушка ожила! Ну и что, если Прияна – язычница. Какой хороший выдался случай совершить Господне чудо! Эльга даже покачала головой: оживи дитя, и Святослав с женой, убежденные в истинной силе Господней, крестились бы в тот же день. А за ними – вся русь.

Она даже вознегодовала на себя: почему не догадалась помолиться об оживлении дитяти? Ей бы подумать об этом сразу, как взяла на руки холодеющее тельце. Если бы она сообразила, если бы Господь услышал ее – не только Святослав с Прияной, но весь Киев мог бы разом обратиться в истинную веру! Выходит, вся ее вера только в уме, а в душу по-настоящему и не проникла.

– Кириос о Теос! – Эльга в отчаянии схватилась за голову. – А что, если нам этот случай Господь послал, а мы из-за малой своей веры…

– Это Кощей его забрал, – почти одновременно сказала Ута, чьи мысли шли в другом направлении.

– Обычно покровители первенца забирают, – Эльга отпустила руки и глянула на сестру.

– Ну… где нам Кощеевы помыслы судить? Первенца оставил, а этого захотел взять.

– А может… – прошептала Володея, не решаясь говорить такое вслух, – Кощей теперь разгневался на нас, что мы крестились… отомстил… Когда первый-то рожался, мы еще только ехали в греки. Вот и обошлось. А теперь…

Эльга посмотрела на младшую сестру. От затылка до копчика пробрало морозом от мысли: это так и есть! Все сходится!

– Не вздумай кому-нибудь еще это сказать! – в испуге взмолилась Ута к Володее.

Ей сразу представилось, какие жуткие последствия эта мысль может повлечь, проникни она в народ.

– Нет, нет! – Эльга затрясла головой, стараясь взять себя в руки. – Не может быть! Старые боги – это камни и дерево! Они бессильны! Они не могут…

– Через них жертвы принимает дьявол! – напомнила Горяна. От возбуждения она даже посмела вмешаться в беседу старших женщин, хотя ее мнения не спрашивали. – Кощей – сам Сатана! Это сделал он! Теперь-то ты видишь, что только крещение – спасение, а идольская вера – гибель! Прияна ходила служить идолам, вот что она от них за свои жертвы получила! Господь им ясно путь указует, а они как слепые!

– Ой, бабы! – Соловьица выбежала на середину избы и развела руки, будто пытаясь загородить спорщиц друг от друга. С ее крупным телом это нетрудно было сделать. – Бросьте мякину молотить! У всех дитяти умирают – и в утробе, и при родинах, и после! У крещеных умирают, у некрещеных умирают, у угорских баб умирают, у хазарских умирают! Вон, у нас на улице ниже Карнуй живет, у него в дому летошний год две жены мертвых родили. Судьба наша бабья такая! Коли хоть один бы бог мог уберечь, все бы бабы только ему и молились!