Схватки шли несильные, хотя обычно, если дитя не доношено до полного срока, они бывают чаще. Эльга, не видевшая первых родов невестки, теперь волновалась, будто эти и есть первые, но старалась держаться бодро. Уж казалось бы, дело не новое: Ута при ней рожала пять раз, Живляна, Дивуша, жены их братьев и Колояра – все по три-четыре раза. И трех месяцев нет, как Эльга и Ута вдвоем принимали Живляниного младшего «гречонка» в беломраморной бане палатиона Маманта.

Но теперь – иное дело. Это был первый родной внук Эльги, появлявшийся у нее на глазах. И потому все хотелось придумать еще какое-нибудь средство помочь делу; чтобы не суетиться от беспокойства, она передала верховное руководство Соловьице. Вместе с ней или Утой они водили Прияну по бане вокруг печи, что облегчает схватки и ускоряет дело. Прияна крепилась, не жаловалась и почти не кричала, только охала при слишком сильных схватках. Послали за поясом Святослава, бросили на пол и велели ей переступать, чтобы дитя скорее пересекло мостик с того света на этот.

– Ехали мы, ехали, – припевала Соловьица, – по мосточку ехали, по жердочке ехали. Прыг да скок, через мосток, выезжает наш сынок…

– А там, у греков, в Мега Палатионе особый покой такой есть, – рассказывала Эльга Прияне, чтобы отвлечь ее в промежутках между схватками, – называется Порфира. Пол в нем из белого мармароса, а на стенах доски приделаны из камня – сей камень порфир и есть. Он сам красный, как брусника спелая, и с белыми крапинками. Это у них царский цвет – никто, кроме царей, такого платья носить не смеет. И вот коли соберется рожать царица, царева жена, ее в Порфиру ведут. И когда родится дитя, то его прозывают «порфирогенет», то есть «рожденный в Порфире», наследник царев, это значит…

Сама Эльга не бывала в Порфире, но не раз видела этот камень и представляла, о чем говорит. Да, не очень-то эта баня с бревенчатыми стенами и черным потолком, пропахшая дымом и душистыми травами – полынью, «заячьей кровью», мятой, нивяницей, мяун-травой, – похожа на отделанную блестящим ярким камнем Порфиру. А ведь здесь появляется на свет не менее важное для своей державы дитя: его отец – князь, мать – княгиня. Были бы Святослав и Прияна парой августов, и это дитя с рождения называлось бы порфирородным, или, как там говорят, росло бы «в порфировых пеленках»… Только тогда вокруг роженицы читали бы молитвы, а не пели «ехали мы, ехали».

Может, помолиться? Но Эльга отвергла эту мысль: не стоит. Прияна – «Кощеева невеста», у нее другие покровители.

Вспомнилось, что рассказывали про невестку: дескать, она восьмилетней девочкой умерла, ее опустили в могилу бабки-колдуньи, а потом старшая сестра привела ее обратно в белый свет живой[52]… Непонятно, каким образом этот слух из Смолянской земли перебрался в Киев: не то купцы разболтали, не то челядь самой молодой. Святослав уверял, что это все брехня собачья и Прияна вовсе не умирала. Но что его жена близка с Кощеем, признавал даже он. И сейчас Эльга по-новому испугалась, вспомнив об этом. Если старые боги – суть бесы, то Кощей – сам владыка ада!

Даже сердце замерло, дыхание перехватило. Потом стало чуть легче: вспомнилось, что одно дитя Прияна уже принесла благополучно, значит, Кощею ее чада не нужны. И все же…

– Я выйду, – встав с лавки, обратилась Эльга к Уте и Соловьице. – У себя буду… гляну, как там Браня… кликните меня сразу, если что…

В избе сидели «архонтиссы», как она за этот год привыкла их называть: Прибыслава, Володея, Святана. Уже и Живляна с сестрой Дивушей прибежали, услышав новость, и все наперебой делились воспоминаниями о собственных родах. Завидев Эльгу, женщины умолкли и обернулись к ней с ожиданием на лицах.

– Чего болтаете? Молились бы лучше.

Эльга прошла между ними к «чурову куту», где вместо прежних деревянных чуров теперь стояли две иконы, подаренные патриархом: Богоматерь Одигитрия и святая Елена.

Феотоке парфене, хэре кэхаритомэни Мариа…

Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие… Эльга не так много молитв успела заучить на слух, но эти зато годились для всякого случая душевного смятения. Она молилась не о Прияне, а о себе, пытаясь в мысли о Божьей любви обрести поддержку. Но она еще не научилась доверять Иисусу – при мысли о Боге к ней снова возвращалось чувство своего одиночества перед небом, впервые испытанное утром после крещения. В повседневных делах – даже если это княжеские повседневные дела – она жила и действовала по привычке, но в затруднениях, где земные силы не могли помочь, ее дух обращался к новообретенному Богу и начинал отыскивать тропинку к Нему…

* * *

Сквозь оконце долетел дикий рев. Княгини от неожиданности взвизгнули и подскочили на скамьях. Где-то рядом, за тыном, во тьме прохладной весенней ночи, разом завопили сотни мужских голосов. Как гром среди ясного неба! А для людей бывалых это напоминало боевой клич войска, бегущего навстречу вражескому строю. Порыв бури, грозящий сорвать кровли с изб, вопль ярости, жажды крови, битвы и победы.

Эльга, стоявшая прямо под воротами своего двора, зажмурилась, но удовлетворенно кивнула. Это она приказала засевшим снаружи отрокам и горожанам по данному знаку вопить что есть мочи. Есть и такое средство подтолкнуть дитя, если никак «пути не найдет» – и отроки с великой радостью ухватились за случай помочь в таком важном деле. Уже стемнело и близилась полночь, народ частью разошелся, но осталось достаточно таких, кто сам хотел разнести по городу долгожданную весть.

А женщины в княгининой бане за этим ревом едва расслышали истошный крик роженицы: чрево ее сделало последнее мучительное усилие и наконец вытолкнуло своего медлительного обитателя наружу…

За тыном еще орали, но уже вразнобой. Услышав сзади скрип двери, Эльга обернулась: на пороге стояла Ута и махала ей рукой. Подобрав подол, княгиня, не по годам и положению, резво пустилась бегом через двор.

В бане горели лучины и масляный светильник. Баба Шишкариха возилась с роженицей, дожидаясь последа. Соловьица изо всех сил дула на что-то маленькое у себя на руках. Эльга напряженно ждала слабого крика, который возвестит, что переход благополучно завершен.

Но длилась тишина, лишь слышно было, как Соловьица дует и дует дитяте в нос.

Эльга подбежала к ней. Младенец – такой крошечный и слишком бледный… Ему полагалось бы быть красным, сморщенным, с уродливо разинутым ртом, недовольно вопящим… Но он был тихим и белым, как вылепленный из теста.

– Не дышит… – горестно прошептала Соловьица. – Мертвенький…

Эльга взяла тельце в дрожащие руки. Обмытое от крови, оно еще хранило тепло материнского тела, но не могло подкрепить его собственным живым теплом…

* * *

Сенный постельник Эльга велела увезти на зольник в дальний овраг и сжечь вместе со всеми рушниками, которые вынесли из бани. Прияна еще оставалась там: хотя бы три дня ей не следовало покидать место, где она так неудачно открыла ворота на тот свет. Молодая женщина лежала лицом к стене; вокруг нее говорили все, что положено в таких случая: со всеми-де бывает, ни одной быбы нет, что хоть одно бы дитя не потеряла, а ты еще молода, и будет еще у тебя семеро сыновей и три дочери… Но она будто не слышала.