именем, вынуждены говорить комплименты, такая публичность для автора, с моей точки зрения, унизительна.

ГАЗЕТА КУЛЬТУРА

10.07.1997

Борис Жутовский: Профессионалы устраивают свои дела, не надеясь на Союз художников

Начиная со скандальной выставки в Манеже, Бориса Жутовского еще долго поносили в советской печати. «Человек с двойным дном» все время рисовал не то и выставлялся за границей. Эти грехи художник не собирался замаливать, но и на рожон старался не лезть. Он лез в прямом смысле в горы — покорил все имеющиеся на территории бывшего СССР семитысячники. Для Жутовского поклонение природе сродни занятиям историей и ремеслом. Потери самых близких людей не притупили бескорыстного интереса к чужому таланту. О чем свидетельствует серия «Последние люди империи». Это портреты известных артистов, писателей, художников и просто современников. Он любит их, он радуется тому, что живет с ними в одно время. В прошлом году у 65-летнего Жутовского прошло восемь выставок.

— Вы написали боле 2000 картин. Как вы к ним относитесь?

— Как старуха, дорожу нажитым. Только в последнее время стал расставаться, и то с нелегким сердцем. Понимаете, у нашего поколения художников не было привычки жить так, как давно принято во всем мире. Мы не то что продавать не могли, мы подолгу не выставлялись, друг другу разве что показать могли.

— А в квартирных выставках, проходивших в 70-е годы, вы принимали участие?

— Участие в подпольных выставках гарантировало, мягко говоря, неприятности. Нам уже дали по морде на выставке в Манеже в памятном 1962-м. Когда наши работы попадали за рубеж и оказывались в коллективных выставках, то здесь о нас немедленно писали пакостные статьи, чиновники Минкультуры закатывали скандалы. А мы — Эрнст Неизвестный, Юра Соболев, Юло Соостер, Володя Янкилевский и я главным образом ставили надгробия, оформляли книги. Не скрою, мы дорожили этой работой, не хотелось ее терять из-за очередной политической дури. Я, например, проиллюстрировал около двух тысяч книг, и для меня в профессии книжного графика существовали серьезные амбиции. Могу назвать некоторые свои издания — Маяковский, Шагинян, Уайлдер, Кальвино.

— А сегодня профессиональная среда может задавить талантливого художника, как это легко удавалось во времена официоза?

— Зависть и неприятие таланта у художников в широком смысле распространены. Поэтому, когда мне что-то не нравится в искусстве, я говорю — это не мой художник. А на банальный вопрос по поводу Глазунова отвечаю — посмотрите, как он руки рисует. Он же их прячет. Потому что это трудно. А Шилов их рисует, пользуясь фотографией. Так что пусть зрители сами судят о нас, современных художниках.

Каждый профессионал устраивает свои дела, ни на минуту не надеясь на Союз художников. У меня украли членский билет, и я его не восстанавливаю пять лет. Не нужен он, как не нужна мне и многим коллективная форма существования — творческий союз. И механики подавления одаренного человека я теперь не вижу. Если автор хочет показать свои работы, он договаривается с галереей. В прошлом году у меня прошло восемь выставок — в ЦДХ, в Третьяковке, две — в Германии и самая потрясающая — в Ирбите.

— В 1990 году, когда в ЦДХ проходила ваша первая персональная выставка, ежедневно выстраивались очереди.

— Выставку в Ирбите в августе 1997-го я не могу сравнить ни с чем. У крошечного городка, расположенного в 250 километрах от Екатеринбурга, очаровательная история. Там когда-то на протяжении трехсот лет проходила Ирбитская ярмарка. Местные люди работали две недели в году, а остальное время жили на вырученные от торговли деньги. Теперь в этом затухающем городе завелся человек, неистово влюбленный в искусство.

— Это, конечно, губернатор?

— Это директор Музея изобразительного искусства Карпов Валерий Андреевич. С помощью Минкульта Ирбитский музей получил статус федерального. Карпов шесть лет копил деньги на проведение моей выставки. Издал каталог, выпустил плакаты. Люди, приехавшие за две тысячи километров, в день вернисажа слушали концерт классической музыки. В этом музее пристально занимаются наследием — там хранятся Рембрандт, Тьеполо, Ван Дейк. Карпов умудрился «раздеть» три или четыре завода и купил-таки серию «Капричос» Гойи у коллекционера. А для того, чтобы приобрести серию литографий Виталия Воловича к «Тристану и Изольде», директор два года читал лекции по искусству на разных предприятиях, чтобы рассчитаться с автором. Вот такой «малый».

— Музеи по разным причинам крайне редко вспоминают о работах, хранящихся в запасниках. Стало быть, если не станешь известным при жизни, на будущее уповать просто глупо?

— Самая большая коллекция моих работ находится теперь в Ирбитском музее, немного — в Пушкинском, на Западе — в Музее Людвига и в Модерн Арт Музее. Но с недавнего времени я начал распродавать картины, и в какие руки они попадут, мне, признаться, уже малоинтересно. Я перестал быть требовательными. Почему? Если я завтра умру, кто будет заниматься всем этим хозяйством? Дочь погибла осенью прошлого года…

— Есть ли тема, преследующая вас, или поводом к работе служит настроение?

— Западный художник попадает в жестко отлаженную систему. Галерея-пресса-музей. Если художника начинают за что-то покупать, то галерейщик, с ним ты связан договором, требует от тебя картины в том стиле, который при его помощи был заявлен публике. Моя судьба складывалась и складывается иначе. Я действительно делаю что хочу. Я люблю работать с лаками, которые варю, потом добавляю в них порошковые краски. А когда, положим, золото вливается в застывающий лак, то возникает форма совершенно произвольная, Этим процессом — процессом рождения рельефа — руководить невозможно. Может, кто-то и упрекнет меня за игру в искусство, но моя игра — вариации на тему искусства, и она, к счастью, бесконечна.

В моей программной работе «50», разделенной на 75 квадратов, есть все, что я умею делать. Есть графика, живопись, папье-маше, ассмабляж, даже портрет Игоря Губермана я сделал в виде книги под решеткой. Поэт отсидел 5 лет в тюрьме за свои стихи.

Люблю рисовать портреты, их 280 на сегодняшний день. Сказывается, видимо, увлечение историей, дружба с Натаном Эйдельманом.

И, наконец, природа, которая ошеломляет меня самостоятельной красотой. Я ведь очень серьезный бродяга, люблю залезть в горы или пройтись на байдарке по верховью Западной Двины. Север всегда полноводнее юга, там разливы вкуснее, он очень красиво просыпается весной. А возвращаешься в Москву здоровый, заросший, загорелый.

— Бороду сразу сбривали?

— Я не могу ходить с бородой. Меня медведь подрал в этом месте, теперь борода растет клочьями. Очень кушать хотелось, и мы застрелили зверя, а он, раненый, мне лапой и врезал.

— Вас не обошла мода 60-х —