Тут-то они и подошли к тому, что дало Ахиллу повод предрекать неминуемый арест членов кружка. Они обсуждали пути выхода за пределы семерки, беря на вооружение тот способ распространения новостей, который с детства был им знаком по книге Я. Перельмана «Занимательная математика»: каждый сообщает о событии только троим или пятерым, и спустя несколько дней о нем уже знает огромный город. Поначалу мнения как раз и расходились в вопросе о том, создавать ли им тройки или пятерки. Тройки безопасней, утверждали одни: но вербовка сторонников будет идти медленней, чем с пятерками, возражали другие. Пятерки, конечно, быстрее, но они быстрее приведут к провалу, отвечалось на это; ничего подобного, важен темп, как в шахматах, медлительность в распространении их идей создает свою опасность. В конце концов пусть нас и сажают, но если даже десятки, а скорее всего, сотни людей успеют ознакомиться с нашей программой, то дело пойдет. Они начинали считать: каждый находит пятерых надежных — это тридцать пять: уже на следующем круге распространения — сто семьдесят пять единомышленников! Колоссально! А дальше — пусть нас и арестовывают, пусть даже вырвут из этой суммы людей одну ветвь — все равно сто сорок останется, а там уже и — семьсот! И дальше не остановить! Нужно с умом направить распространение в разные слои — в студенчество, в интеллигенцию, к заводским рабочим, в армию, в провинцию, в деревню; нужно тщательно подготовить первые пятерки, это самое важное; нужно также… Они приступали к конкретным действиям, и лица их пылали.

А ренегат Ахилл тихонько думает: а музыка? И горько ему оттого, что погибнет музыка, не успевшая в нем прорасти. Она жила в нем, он знал — как эмбрионы, как икринки в рыбьем чреве, и вот эту рыбу выловят, положат на стол, вспорют брюхо, выпустят икру, — вот она, так и не родившаяся музыка Ахилла, и нет симфонии номер 1, симфоний 2, 3, 4, 5 (симфоний должно быть не меньше пяти!), квартетов номер 1—15 (квартетов — минимум пятнадцать!), концертов для скрипки 1, 2, для фортепьяно — 1, 2, 3, для виолончели — 1, сонат инструментальных с десяток, прелюдий и фуг — 4 тетради, оперы «Герои подполья» — это про них, основоположников нового мира, пять актов с прологом и эпилогом, куда там худосочной «Молодой гвардии» Мейтуса! Ах, не будет оперы, не получит он Сталинской премии первой степени!..

Так Ахилл издевается сам над собой, и с занесенного бульвара, из телефонной будки, примерзшая дверь которой чуть приоткрыта и не может раскрыться больше, так что надо стать площе вафли, чтоб втиснуться внутрь, Ахилл звонит Эмилю — пусть он решит, а я решиться не могу, но Эмиль решает дилемму, — да-да, он так и говорит: придем слушать оркестр, а после концерта найдем пустую аудиторию и там посидим.

3

Оркестр отыграл «Неоконченную», и минут на двадцать все пошли за сцену. Ахилл, как перед экзаменом, чуть ли не вслух проговаривал наспех то, что собирался сказать ребятам. Он стоял у темного окна, какие-то огни мигали из него и проходили сквозь мерцавшее в стекле Ахиллово лицо, но, безотчетно глядя в окно, Ахилл там видел не себя, а Лину: это она смотрела пристально и молча, как будто уже осудила его.

Позвали на сцену. Они расселись, занавес открыли. Под аплодисменты, задыхаясь и сопя большим мясистым носом, прошел член-корр Махаревский, за ним лениво и вразвалку Леня. С раздражающим педантизмом солист принялся устраивать себя на стуле перед клавиатурой. Это он старался, чтобы успокоиться. И глупо, отметил про себя Ахилл: оркестр играет до вступления рояля большой кусок, его вполне достаточно, чтоб снять волнение. Но начали наконец, и начали неровно и нечисто, констатировал Ахилл, взглянул на Леню, и тот на него почему-то и чуть, краем рта, скептически заухмылялся, продолжая отмахивать такт. Леня часто и с любопытством посматривал на Ахилла. Шустер к этому ревновал. А Махаревский вступил хорошо, решительно, строго. У него умерла жена, и теперь он снова заиграл, говорят, что как раньше, до войны, когда еще был на виду музыкальной Москвы. Вдруг с оркестром что-то произошло: стали слушать Махаревского, пошли, пошли за ним, Пятигорский встрепенулся, жест его стал шире, свободней, значительней, оказалось, что они играют вовсе не плохо, а пианист — совсем даже здорово. Вторую часть пропели вместе с ним задумчиво и тихо, слишком, наверное, тихо и чуть затягивая темпы, хоть Леня и старался их подгонять. Зато в финальном рондо пианист начал с необычной лихостью, и все неумолимо понеслось к ужасному эпизоду, где идет короткое фугато и где всегда неимоверно мазали и разъезжались, а Леня качал головой и на репетициях обычно останавливал, но вот оно, уже, уже сейчас! — и получилось! — Ахилл обнаружил, что улыбается, и улыбается Леня, и кажется, что улыбаются все, — они уже заканчивают, черт возьми, удачно как сегодня!

Ужас, промелькнуло у Ахилла меж движеньями танцующего на струне смычка, и все же это ужас, что мне предстоит, я не хочу доигрывать, Бетховен веселится, ему-то хорошо, а я? — Я разве должен мучиться? К чертям собачьим, не хочу. Их всех посадят. Эмиль — дурак. Обняться с Ксеней. В темноте. Пусть Лина смотрит. И конец.

В зале даже кричали «браво». Махаревский несколько раз выходил и грузно кланялся. Пятигорский поднимал оркестрантов со стульев, и скрипачи стучали смычками. За сценой возбужденно хохотали, болтали громко и неестественно, Ахилл, торопясь, укладывал скрипку, но замер:

— Хотел покончить с собой, — говорил рядом с ним Махаревский и утирал огромным платком и глаза, и под носом, и шею. Ему сочувственно кивали. — Ни наука, ничего. Жить незачем. А вот сыграл недурно, а? — И он тоненько, жалко смеялся.

К чертям, вновь завелось внутри Ахилла. Женюсь и буду член-корром. Жена скончается, я буду играть Бетховена. Или М. Вигдарова. Сонату фунебре для скрипки и фортепьяно. Лина за роялем. Эмиль переворачивает ноты. Ксеня в первом ряду. Все плачут. Вот как сейчас Махаревский.

Ребята ждали в фойе.

— Колоссально! — сказал Эмиль. — Шуберт был так-сяк, а концерт — колоссально! Правда?

Лина испытующе смотрела, и рот ее был чуть приоткрыт, как будто она хотела что-то спросить, но у Ахилла было тоскливое знание, что — не спросит она, не спросит, и он сам с непонятной, ненужной печалью, с укором спросил, глядя в этот ее испытующий взор:

— Ты удивляешься? — и дернул подбородком на футляр со скрипкой.

— Да. Я не знала, — ответила Лина.

— А знаете, ведь он открылся совсем, ну совсем с