Его взгляд снова сосредоточился на мне.

– Вопросы?

– Мастер Фолькен в состоянии выдержать допрос?

– Нет, – коротко ответил епископ. – Увы, нет.

Что ж, это многое объясняло. Вопрос был в другом: мастер Фолькен неудачно допрошен (что оказалось бы очередным конфузом), сдох от пьянства или же ввиду возможного процесса совершил грех самоубийства.

Я решил спросить об этом епископа, хотя сомневался, что тот мне ответит.

– Мордимер, – епископ нервно постукивал костяшками по столу, – Фолькен лежит в лазарете, а его состояние… хм… тяжелое…

– Почему же его допросили настолько жестко? – спросил я, стараясь не выказывать ни эмоций, ни того, что думаю о таком отсутствии профессионализма.

– Проблема в том, что его не допрашивали, – пояснил Герсард хмуро. – Он просто впал в летаргию, с которой доктора ничего не могут сделать. Лежит и не шевельнется. Как колода. Как мертвый.

Ну-ну, подумалось мне, неужто мои коллеги-инквизиторы переборщили с травками в кувшине Фолькена?

– Ладно уж, – Его Преосвященство махнул рукою, – ступай, Мордимер. Ах да, сыне, как там у тебя с финансами?

В ответ я печально улыбнулся, хотя сам вопрос свидетельствовал о дружелюбии епископа. Что это с ним нынче? С чего бы этот день доброты по отношению к вашему нижайшему слуге?

– Так я и думал, – произнес епископ ворчливо. – И отчего вы, молодежь, не способны накапливать богатства, а? Остепенись, Мордимер. Возьми в жены приличную девицу, поселись в собственном доме… Что это за житье – в корчме? И что это за любовь, когда с гулящими?

Ну вот, пожалуйста. Его Преосвященство епископ Хез-хезрона заинтересовался жизнью бедного инквизитора. Вострубите, трубы ангельские!

Правда, Тамила, которую епископ ласково окрестил гулящей, в действительности была владелицей дорогого и популярного дома свиданий, но сведения Герсарда были сравнительно верны, поскольку меня и оную даму действительно единила связь природы не только духовной. Хотя можно сказать, что набожные практики тоже занимали у нас немало часов, поскольку Тамила готова была посвящать немало времени и своих умений тому, что называла «моим большим, чудесным богом». И не скажу, чтобы сие не тешило грешное тщеславие бедного Мордимера.

– Эх. – Епископ взял клочок пергамента, накорябал там что-то, поставил размашистую подпись и посыпал чернила песком. – Ступай к казначею, только не пропей все сразу. И чтоб я не слышал, что тратишь мои деньги в борделях. А потом жалуются, что вы, инквизиторы, ни на что не годны, кроме охальничанья и траха.

Я догадывался, откуда берутся эти исполненные ядовитой лжи наветы, потому решил, что милую историйку о моем разговоре с каноником пущу гулять по городу. В Хезе сплетни расходятся быстро, так что священник наверняка услышит ее не единожды, да еще и в улучшенном варианте.

– Коли не желаешь жить в любезном Господу девстве, хотя бы найди себе богобоязненную жену. Вот, скажем… – епископ прищелкнул пальцами, – та славная актриса была бы не против, а? Хочешь, мы тебя быстренько засватаем…

Его Преосвященство наверняка имел в виду Илону Лойбе: у меня был случай представить ее епископу, и благодаря Герсарду она получала теперь высокую пенсию. Учитывая те несчастья, что на нее обрушились, это было хоть малым, но подарком судьбы.

На мгновение – на миг, короче сердечного удара, – это предложение казалось мне соблазнительным. Но Мордимер Маддердин – человек, который берет лишь то, что дают ему по собственной воле и без принуждения. Когда б я воссоединился с Илоной по желанию епископа, еженощно ощущал бы себя грабителем, что вламывается в чужой дом. И это было бы еще больнее…

– Нижайше благодарю Ваше Преосвященство, – ответил я. – Как мужчина я пал бы Вашему Преосвященству в ноги за такое предложение, однако как инквизитор вынужден отказаться, поскольку, отягощенный женой и семьей, наверняка буду не в силах столь же истово, как прежде, исполнять служебную повинность.

– Мой славный мальчик, – расчувствовался епископ и похлопал меня по щеке. – Смотрю на тебя – и вспоминаю себя самого в молодые годы. Обязанности, служба, повинности… Слова эти значили для меня слишком много.

– И благодаря этому мы можем радоваться Вашему Преосвященству. Как отцу, который, однако же – увы, приходится это признать – обладает и некоторыми изъянами.

Герсарду понадобилось немало времени, пока до него дошел смысл моих слов. Глаза его взблеснули.

– Изъяны, Мордимер? – спросил он таким тоном, что можно было им охлаждать вино в подвалах.

– Осмелюсь искренне признаться, что Ваше Преосвященство грешит излишним милосердием, – вздохнул я. – Прошу прощения, но у меня что на уме, то и на языке. И я обладаю должной отвагой и гражданским мужеством, чтобы говорить прямо в глаза все, что думаю. Даже человеку, которого считаю слишком совершенным, чтобы он сделался для меня образцом для подражания!

– Излишним милосердием, – прошептал Герсард, а глаза его снова ожили. – Только ты, сыне, и искренен со мною, так драматически искренен. Другие же… – он не закончил и махнул рукою.

На некоторое время установилась тишина.

– Ну, – подал мне пергамент епископ, – с Богом. Ступай, Мордимер, – усмехнулся лучисто. – И у тебя все еще несдержанный язык. Твое счастье, мой мальчик, что я люблю тебя, как родного сына, коего никогда не мог иметь из-за своей службы Господу… Но каноник наверняка слюной давится, так уж ты ему сказал…

– Готов просить у него прощения, если будет на то воля Вашего Преосвященства, – сказал я, стараясь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды.

– Нет, нет, нет, – взмахнул он руками. – Что ж это мне, волчонок, клыки тебе рвать? – рассмеялся. – Ты искренний честный человек, который даже своему епископу в силах высказать прямо в глаза то, что накипело на сердце. И именно таким я тебя и люблю…

Я низко поклонился и взял под мышку протоколы допросов. Последние слова епископа немного меня охладили, поскольку его приязнь могла оказаться столь же опасной, как и его ненависть. А может, еще опасней.

– Приди, когда будешь готов, – добавил он, когда я был на пороге. – Расскажешь, что обо всем этом думаешь. Ах да, и скажи этому, за дверью: пусть ждет, пока не позову.

– Конечно, Ваше Преосвященство.

За дверью каноник по-прежнему сидел на лавке и наливался злостью.

– Отче каноник, – произнес я вежливо. – Его Преосвященство просит…

Каноник сорвался с места.

– …чтобы ты сидел на жопе ровно, пока он не решит тебя вызвать, – докончил я громко и услышал очередное фырканье канцеляриста.

Я вышел на лестницу и, весьма довольный собою, развернул подписанный епископом пергамент. Его Преосвященство накорябал там несколько неясных слов, но я разглядел сумму, которую он приказал выплатить. Было там триста крон. Бог мой, триста крон! Его Преосвященство небось приболел. Бывали времена, когда сумма в триста крон не произвела бы на меня впечатления, но нынче была она словно избавление. Так уж оно сложилось, что когда ты с похмелья – с радостью пьешь даже плохенькое винцо: то самое, которое – когда ты при деньгах – приказал бы в наказание залить корчмарю в глотку.