Я лишь усмехнулся собственным мыслям, вообразив себе каноника, кающегося пред гневным лицом епископа. А епископ бывал весьма и весьма неприятен, особенно когда его одолевали приступы подагры.

Кем были те двое, кто столь неудачно попали под ослабевшую руку мастера Фолькена? Впрочем, меня это не слишком интересовало. Мне хватало и собственных проблем: с некоторых пор епископ нарочито выказывал недовольство относительно моей скромной персоны, что фатально сказывалось на ее, персоны, финансах. Конечно, я всегда мог подработать, принимая поручения на стороне, но злая судьба хотела, чтобы несколько последних просителей предлагали работу за городом. А Его Преосвященство, увы, требовал от меня ежедневно дежурить в канцелярии, и каждый день я уходил из нее ни с чем. Епископ знал, в чем моя слабость, и безжалостно это использовал. Я же, увы, не мог с этим поделать совершенно ничего. Концессия требовала от меня безоговорочного послушания – и даже думать не хотелось, что случится, не окажись я однажды утром в епископском дворце. И еще: я мог лишь гадать, имела ли епископская немилость что-то общее с рапортами из Апостольской Столицы, которые наверняка приходили в канцелярию и которые, как я полагал, представляли мою деятельность в не слишком-то благоприятном свете.

Я выпил еще один стаканчик разведенного вина и снова взглянул на подмастерьев. Рыжеволосый уже лежал под столом, издавая звуки, свидетельствовавшие о том, что слабый желудок его не сумел справиться с таким количеством напитков; двое его товарищей сидели, бессмысленно уставясь на залитый вином и соусом стол.

Я решил, что больше ничего не услышу, встал и вышел, поскольку вонь гари становилась невыносимой, особенно для человека с таким тонким обонянием, как у меня.

* * *

Когда я выходил из комнаты, меня перехватил Корфис – хозяин гостиницы и ветеран Шенгена.

– Добрый день, Мордимер, – сказал он с улыбкой на широком лице.

– Для кого-то, возможно, и добрый, – ответил я.

Он покивал с пониманием.

– А куда это ты с самого утра?

– Корфис, ну подумай, куда я могу идти с самого утра? На выступление циркачей? В бордель? А может, поглядеть на корабли в порту? Как полагаешь?

Конечно же, моя столь уместная и блистательная ирония пропала втуне. Корфис был человеком достойным, честным, но недалеким. Разумеется, он не был лишен необходимой при его положении и профессии ловкости, что позволяла ему прекрасно чувствовать себя в мутных водах Хез-хезрона. Он владел процветающим предприятием и, насколько я знал, намеревался прикупить еще один трактир где-то на самых окраинах города. Да-да, подумалось мне, Корфис куда быстрее вашего нижайшего слуги сумеет переехать в дом с садом в квартале богачей.

– Я иду к Его Преосвященству, – сказал я устало. – Как вчера, позавчера и неделю назад. Надеюсь, вернусь к обеду.

Обычно епископ бывал столь добр, что ближе к полудню посылал одного из канцеляристов передать мне: нынче в моих услугах не нуждаются. Но «обычно» вовсе не означало «всегда». Не раз и не два приходилось мне ожидать до заката, стараясь не обращать внимания на сочувствующие либо насмешливые взгляды чиновников. Наконец епископ выходил и глядел на меня с деланым удивлением:

– О, Мордимер, – восклицал. – Ты еще чего-то ждешь?

Если же его одолевал приступ подагры, то просто смотрел на меня без слов, будто собака на дерьмо, и лишь нетерпеливо пожимал плечами. В любом случае так ли, иначе – а означало это, что я наконец-то могу идти домой. Но рано или поздно бессмысленное ожидание в епископской канцелярии должно было принести свои плоды.

Утро было прекрасным, солнечным и безветренным, а сточные канавы столицы воняли сильнее обычного. Чтобы добраться до епископского дворца, мне нужно пройти мимо рыбного рынка, и запах его всякий раз терзает обоняние вашего нижайшего слуги; впрочем, я уже привык к тому, что в мире существуют иные запахи, кроме аромата роз и фиалок. На улицах, как всегда, царили шум и толчея. Обычно я одеваюсь неотличимо от остальных, горожанином среднего достатка, поскольку не вижу причин лишний раз выставлять на обозрение свои инквизиторские инсигнии. Но в эдакой сутолоке, когда тебя то и дело пинают, толкают и обкладывают крепким словцом, трудно устоять и не предъявить миру инквизиторское сломанное распятие, вышитое серебром на черном кафтане. Тогда, конечно, вокруг сразу сделалось бы тихо и просторно.

Большинство людей, особенно те, кто нас толком не знает (впрочем, те, кто узнал нас слишком хорошо, – тоже), ощущают при встрече с нами глубокий испуг. А мы ведь не стража бургграфа и не тайная полиция епископа, наудачу хватающие людей на улицах и в домах. Мы действуем как отточенное острие, ударяя лишь туда, куда ударить необходимо. Нам нет дела до мошенничеств, краж, фальшивомонетничества или, скажем, убийств. Мы ищем людей, споспешествующих ереси, накладывающих чары, сомневающихся в словах Писания, да еще тех, кто противится воле Церкви. И все же на улицах вокруг нас всегда становилось пусто. Корфис, пусть я уже некоторое время и не платил за постой и еду, был рад присутствию инквизитора, поскольку благодаря мне его гостиница оставалась одной из самых спокойных в городе. А это, в свою очередь, привлекало клиентов, которые предпочитали спать, не опасаясь, что проснутся, лишенные богатства – если не жизни.

Хез-хезрон – большой город. Говорят, здесь постоянно проживает пятьдесят, а то и все шестьдесят тысяч человек. Но сколько вдобавок к этому путешественников, купцов, вагабондов, циркачей, бардов, преступников, ищущих лучшей жизни беглых крестьян, слуг без господина прибывает сюда из провинции и других городов? Кто знает, сколько людей бродит по улицам, докам, корчмам и дворцам Хез-хезрона на самом деле? Может, сто тысяч, а может, и сто пятьдесят.

Поэтому, кстати, мало кто мог узнать меня в лицо. Мы, инквизиторы, предпочитаем находиться в тени и не маячить у людей перед глазами. Так что, как я уже упоминал, меня толкали, ругали, дергали, а некий воришка даже пытался срезать кошель. Это-то и вывело меня из задумчивости. Я придержал карманника, ткнул его стилетом под сердце и отпихнул обратно в толпу. Он даже не пискнул: где-то там, за моей спиной, оседал на землю, зажатый людьми. Никто и не заметил. Вечером патруль городской стражи оттащит избавленное от всех ценных вещей тело в мертвецкую, откуда могильщики вывезут его за стены в запряженной волом телеге. Каждую ночь такие телеги, груженные телами, выезжали за город, где трупы и хоронили в больших общих могилах – всех, кто погиб от голода, болезней, старости или удара ножом. Место это называлось Ямами, и даже я не хотел бы оказаться неподалеку в сумерках. По убийствам такого рода следствия проводили редко, разве что дело шло о цеховых купцах или дворянах. Ну или, конечно же, о священниках. Порой еще университет требовал начать следствие об убийствах школяров, но те обычно были виноваты сами, да и братства жаков бывали поопасней воровских банд.

Я вытер стилет и вернул его в ножны у пояса. Убийство людей не столь уж привычно для меня, но и причин жалеть о совершенном я не видел – такое сплошь и рядом случается на улицах города. Впрочем, для того, кто, как и я, повидал смерть, она сделалась почти неинтересной. Вдобавок я был раздосадован поведением епископа – возможно, именно это и стало причиной излишней поспешности моего поступка.