За столом рядом пили прыщавые помощники палача, и один из них, рыжеволосый парень с огромным носярой, рассказывал прерывистым, блеющим голоском, как именно следует сдирать кожу с пытуемого, чтобы тот не потерял сознания, а то, не дай Бог, и жизнь.

Ох, сыне, подумалось мне, попади ты в мои руки, уж я научил бы тебя мастерству.

Хотя мне и в голову никогда не пришло бы хвалиться своими умениями. Ибо умение причинять боль и приносить страдания для меня – лишь средство, ведущее к цели. И если вы когда-либо окажетесь в подземельях монастыря Амшилас или в подвалах Инквизиториума – то для того лишь, чтобы научиться сильнее любить Господа. Любить его столь сильно, чтобы земные желания сгорели в очищающем пламени. Любить его столь истово, чтобы рассказать о грехах своих детей, мужей, жен, друзей – тех, о которых вам известно, и о тех, знать о которых вы всего лишь могли бы. О грехах совершенных и о тех, совершить которые вы лишь намеревались: желание греха уже само по себе греховно.

Я мысленно вздохнул, поскольку корчма, в которой я нынче сидел, не была подходящим местом для набожных размышлений. Царили здесь смрад капусты с горохом, плохо сваренного пива и потных тел. Я не любил эту корчму, и один Господь ведал, зачем вот уже который час сидел в ней, мрачно напиваясь – кубок за кубком – молодым вином. Быть может, я пытался таким образом одолеть одиночество, но разве хватило бы для этого вина всех хезских пивных? Я безропотно нес сей крест, хотя ноша и казалась мне порой тяжелее обычного.

В корчме было полно людей, а еще – шумно и душно. На кухне подгорел горох, и в зале теперь стоял выедающий глаза дым. Но кроме меня, никто не обращал на это внимания. Я намеревался напиться, но, во-первых, Господь в милости своей одарил меня крепкой головой, а во-вторых, чтобы почувствовать помрачение рассудка, пришлось бы выпить с кварту здешнего пойла.

– А маштера Фолькена выброшят, – прервал болтовню помощника его товарищ. – Уж-же двое у него на штоле ждохли. Его милошть каноник были вешма недовольны!

Я поневоле навострил уши, поскольку тоже слыхал о двух подряд неудачах Фолькена. Это мало касалось моей работы, однако новости расходятся быстро. И Фолькен наверняка вскоре станет прошлым, оказавшись на столе у собственных учеников и подмастерьев.

Две смерти подряд? Может, это заговор или подкуп? А то и ересь? Конечно, любая из трех возможностей на самом деле была слабо вероятна. Палач наверняка был пьян либо с похмелья, как частенько случалось с ним в последнее время – и не мог не ошибиться. Ошибся в подборе инструментов или не заметил, что допрашиваемому следует передохнуть – либо того, что врачу стоит его осмотреть? А может, он повредил одно из витальных мест и вызвал кровотечение или недопустимое ослабление тела пытуемого?

Что бы ни стало причиной этих двух смертей, Фолькен теперь оказался слишком близок к опасной черте: пересеки он ее – и превратится в овечку, окруженную волками. А уж волков, что точат зубы на место мастера палаческой гильдии, наверняка найдется в достатке. Хотя, клянусь Господом, это не то место, которое достойно зависти. Тяжелая работа в опасных условиях, огромный риск и отсутствие уважения да понимания окружающих. К тому же обычные палачи не проходили столь утонченного и длительного обучения, как инквизиторы, так что рано или поздно скатывались в пьянство либо давали волю своим садистским наклонностям. А ни то, ни другое не позволяло эффективно проводить допросы.

Ведь палачи неизбежно забывают, что пытки – лишь средство достижения цели, а если и помнят, то им кажется, что цель эта – добыть признания. Нет ничего более ошибочного, милые мои! Признание палач добывает долотом и раскаленными щипцами. Обычно уже одного вида инструментов хватает, чтобы большинство людей обрело сверхъестественное желание говорить, подробно отвечая на каждый заданный вопрос.

А ведь отнюдь не добытые пытками признания венчают наш труд! Конечно, они тоже важны, особенно если следователь умеет отделять зерна от плевел. Однако намного важнее, чтобы раскаявшийся грешник признал ошибки и безо всяких сомнений выдал сообщников, восплакав о всяком проведенном с ними мгновении. В расчет идут лишь слезы жалости, проливаемые пред толпой черни, искреннее признание вины и всепобеждающая, неумолимая жажда раскаяния.

И все это важно не только для нас самих или для нашей веры либо для защиты невиновных. Это важно и для того, что мы зовем здоровьем общества (сколь бы смешно или патетически это ни звучало). Нам не нужны мученики, гибнущие за ересь с глазами, сияющими отвагой и безумием; нам не нужны богохульства, что выкрикиваются с костров на святую Церковь и ее слуг. Мы, инквизиторы, любим всех (хотя любовь эта порой слишком жестока), но сильнее прочих – тех, кто, будучи сокрушен, громогласно раскаялся в вине своей и молит о прощении грехов – как совершенных, так и тех, кои он лишь мог бы совершить. Именно поэтому нельзя допускать, чтобы обвиняемые гибли от рук палачей и в подвалах. Смерть их должна стать церемонией. Церемонией печальной и радостной одновременно. Церемонией возвышающей. Им следует умирать, примирившись с Церковью и верой, преисполнившись любви к инквизиторам, которые в поте лица своего выпрямляют кривые тропы их жизни. Именно поэтому дни мастера Фолькена были теперь сочтены.

– Как это – сдохли? – спросил третий подмастерье. – Он снова был пьян, что ли?

– Ш-ш-ш… – Рыжеволосый зашипел и огляделся вокруг, но по масляным его глазкам я понял: этот мало что видит вокруг. На меня, по крайней мере, внимания он не обратил. – Неяшно, что оно там…

– А кем он-ни был-ли?

– Е-ре-ти-ки. – Рыжеволосый старался говорить тихо, но это ему не слишком удавалось.

Ха, подумалось мне, еретики. Интересно, сколько в этих словах правды. Поскольку все, о чем я только что думал, касалось еретиков, отступников и чернокнижников в наибольшей мере. Злодей или убийца может и помереть во время допросов. Но это никогда не должно случиться с еретиком либо богохульником. Между тем Фолькену не повезло настолько, что сразу двое закоренелых еретиков умерли на его столе. Его милость каноник, о котором упомянул палаческий подмастерье, был одним из конфидентов епископа Хез-хезрона, человеком для грязной работы. Таким же, как и я. Разве что каноник не был обучен выслеживать отступников, но очень, очень сильно жаждал их находить.

Компетенции духовных лиц и нас, инквизиторов, никогда не были окончательно разделены. Все, по сути, зависело от настроения Его Преосвященства, а он умело лавировал, будучи благосклонным то к тем, то к другим и терпеливо выслушивая взаимные упреки да жалобы. Ко всему прочему, время от времени в дело вступали специальные полномочия, которые выдавал Святейший Отец: они дополнительно затемняли и так не слишком-то прозрачную картину.

От дела, которое столь немилосердно завалил мастер Фолькен, инквизиторов отстранили. И оказалось, что зря. Возможно, какую-то роль в случившемся сыграл прием, на котором Фолькен пил до утра, а после короткого пьяного сна принялся за работу. И я бы не удивился, если бы в вино ему подсыпали зелья. По крайней мере, я слышал, что на допрос он приплелся едва ли не в бессознательном состоянии, а руки тряслись так, что одну, говорят, приходилось придерживать другой. В таком состоянии лучше не использовать слишком сложные инструменты – ибо как тогда сыграть нужную мелодию на столь деликатном инструменте, как человеческое тело. Да уж, епископ Хез-хезрона теперь наверняка хорошенько подумает, прежде чем поручит канонику еще одно дело, и не презрит тех, кому следует заниматься ересями и богохульствами, поскольку именно этому их и учили – и весьма тщательно – в нашей славной Академии.