– Только согреюсь немного, – сказал Людовик, – и опять возьмусь за поиски. Мне не будет ни минуты покоя, пока я его не найду.

– А мне не будет ни минуты покоя, когда найдешь! – простонала Сильвия.

Они сидели подле огня, и тут взгляд Людовика упал на что-то странное в камине.

– Что это? – Он взял свечу и поднес к камину. – Веревка. Она привязана к крюку в стене. – Заглянув в глаза Сильвии, он прочел в них ответный ужас. – Я ее отвяжу. Отойди, Сильвия.

Просьба оказалась излишней, сестра уже забилась в самый дальний угол. Людовик снял веревку с крюка и отпустил.

Высоко в каминной трубе что-то задвигалось, заскользило вниз и в облаке сажи свалилось с громким стуком на дно топки.

Байроны выбежали на темный двор; к калитке как раз подходил курьер.

– Возьмите нас в Рай! – крикнул Людовик. – Нам нужно в полицейский участок. Произошло убийство!..

Как и следовало ожидать, отчет об этих поразительных событиях появился на страницах всех газет, посвященных парапсихологии, а также множества других. На сеансы Байрона потянулась длинная очередь желающих услышать свежие откровения юного Шпината. Но в содружестве с Астерией и Виолеттой он тоже постепенно впал в банальность, и все его рассказы свелись к одним лишь цветам, рожденным мыслью, да белым одеждам.

Нельсон Ллойд

Последний призрак в Хармони

[233]

Он вел этот рассказ с наковальни, попыхивая послеобеденной трубочкой. Огонь в горне был потушен, день медленно утекал через открытые двери и узкие окна кузнечной лавки к гористому западному горизонту. В наступавших сумерках, пристроившись кто среди поломанных колес на верстаке, а кто на больших и малых бочонках, собеседники курили послеобеденные трубки и слушали.

– В деловые партнеры я выберу человека правдивого, но в приятели подайте мне того, у кого есть воображение. По мне, воображение – это та самая изюминка в жизни. Нет ничего скучнее фактов: узнаешь их, и пропадает весь интерес. Если свести всю жизнь к фактам, жить будет незачем; однако не пройдет и десятка лет – и воображение у человечества совсем иссякнет. Образование напрочь его вытесняет. Посмотрите на детей. Когда я был маленький, бука для меня был так же реален, как папа, и почти так же страшен, но не далее как вчера меня отчитали за то, что я всего лишь упомянул его в беседе с моим малолетним племянником. То же и с привидениями. Нас учили верить в них не меньше, чем в Адама и Ноя. Нынче же в них не верит никто. Это, мол, ненаучная чепуха, если не откажешься от суеверий, все подумают, что ты неуч, и будут смеяться. Призраки происходят из воображения, но, если мне вообразится призрак, он будет для меня такой же реальностью, как всякая другая, так ведь? А значит, он существует. Это логично. Вы, ребята, заделались большими учеными, верите только в то, что видите и можете пощупать, и воображение для вас ничего не значит. Раз уж это так, я согласен: духи больше не населяют кладбища и не резвятся в ваших домах. А соглашаюсь я из-за того, что именно так обстояли дела в Хармони, когда я там жил, и из-за слов Роберта Дж. Динкла, тогда уже два года как покойного, и из-за той истории, что произошла с нами и преподобным мистером Шпигельнейлом.

Хармони – городок очень просвещенный. Наверное, единственным человеком, наделенным воображением и способным интересно мыслить, – кроме меня, конечно, – там был Роберт Дж. Динкл. Репутация, однако же, у него была скверная, и, когда он умер, все негласно признали, что – хвала Провидению! – последний бастион невежества и суеверий в городе благополучно пал. Вы знаете, у него всегда бывали видения, но мы списывали это на его пристрастие к крепкому сидру или природную склонность к грубым шуткам. С его уходом стало не от кого ждать известий из мира духов. Собственно, свет разума, как выражался преподобный мистер Шпигельнейл, воссиял так ярко, что кладбище сделалось любимым местом прогулок при луне. И даже мне случалось частенько, возвращаясь домой от мисс Уидл, с которой я водил компанию, срезать путь через кладбище, и я ни разу не подумал о том, чтобы ускорить шаги или оглянуться через плечо, потому что в такие глупости нисколечко не верил. Однако даже для самых больших умников наступает иногда время помыслить о том, чего они не знают либо не понимают. Такой час настал и для меня, когда в кронах деревьев жалобней обычного завыл ветер и над головой побежали, отбрасывая чудные тени, стаи туч. Воображение мое взяло верх над разумом. Я заторопился. Я стал оглядываться через плечо. Меня вроде как затрясло. Само собой, на кладбище я ничего не увидел, но и на окраине города не совсем пришел в себя, хоть и пытался над собой посмеиваться. Стояла тишина, не горел ни один фонарь, площадь выглядела пустынней, чем кладбище, а магазин – таким покинутым, таким призрачным в лунном свете, что я невольно остановился, чтобы осмотреться.

И вот, с пустого крыльца, с пустой скамьи (клянусь, что пустой: ночь была ясная, и я не мог ошибиться), из полной, стало быть, пустоты донесся в высшей степени приятный голос.

«Привет!» – произнес он.

Кровь моя заледенела, и по телу толпами побежали мурашки. Я прирос к месту.

Голос зазвучал снова, такой всамделишный, такой знакомый, что я чуточку приободрился, протер глаза и вгляделся.

На скамье, на своем любимом месте, сидел покойный Роберт Дж. Динкл, блестевший в лунных лучах, и за его прозрачной спиной маячила входная дверь.

«Думаю, облик у меня очень даже четкий, – проговорил он вроде как с гордостью. – Ты хорошо меня видишь?»

Хорошо ли? Еще как! Я различал даже заплатки у него на пальто, и, если бы не видневшийся сквозь него дом, выглядел он вполне привычно, а голос звучал и вовсе как родной. И я задумался. Передо мной, уж поверьте, был дух покойного Роберта Дж. Динкла. При жизни он ни разу не сделал мне ничего плохого, а в нынешнем зыбком состоянии уж и вовсе не смог бы; если он и замыслил что недоброе, клочка тумана бояться не стоит. А значит, лучше будет побеседовать с ним, как только ко мне вернется дар речи.

Но Роберту наскучило ждать, и он заговорил снова, немного громче, озабоченным и даже жалобным тоном:

«Как я смотрюсь, ничего?»

«Выглядишь как никогда», – заверил я, потому что голос вернулся и дрожь