«Да слышите вы все, не прикидывайтесь. – На этот раз голос пастора звучал огорченно. – Гляжу я на вас, заблудшие овцы, и сердце мое полнится печалью».

От этих спокойных и вызывающих слов Роберт Дж. застыл с широко раскрытыми глазами. Чтобы привести его в чувство, я посильнее толкнул груз, и звук достиг ушей миссис Шпигельнейл, которая выглянула в окно из-за плеча проповедника. Бедняга-дух, стараясь взять себя в руки, принял самую трагическую из своих поз, которую, как он мне объяснил позднее, подглядел в какой-то книге и которой очень гордился. И что же?

«Ты слышишь, дорогая? В кустах как будто кто-то есть». – Мистер Шпигельнейл насторожился.

«Не иначе как Осси Динкл с этой шпаной, его дружками», – отозвалась она своим обычным недовольным тоном.

Бедный Роберт! Эти слова лишали его последней надежды.

«Разве я не хорошо показался?» – встревоженно спросил он.

«Я очень даже хорошо тебя вижу, – с ударением произнес я. – Никогда ты не выглядел лучше».

Окошко опустилось столь внезапно, что я не знал, как это объяснить. Роберт Дж. понял это в свою пользу и, радостный, подлетел ко мне.

«У меня получилось! – Он так зашелся от смеха, что раздулся вдвое и, если бы не придерживал свои бока, непременно бы лопнул. – Ну наконец-то я показался во всей красе, наконец принес миру какую-то пользу. Ты не представляешь себе, что это за радость: знать, что выполняешь свою миссию и с честью носишь свое имя».

Бедняга-дух! Он решил обсудить случившееся тут же, на месте, уселся на мягкие ветви сирени и, пыхая туманом, принялся трещать. Мне было приятно видеть его таким счастливым, и я собрался и сам отметить добрым табачком свой успех по привиденческой части. Но спокойствие длилось недолго. Услышав звон ключей, мы насторожились. Парадная дверь распахнулась, наружу вылетел преподобный мистер Шпигельнейл, спрыгнул с крыльца и стремглав понесся через лужайку. Тут я выбросил из головы покойного Роберта Дж. Динкла, потому что от пастора меня отделяло каких-то несколько футов. Мне бы не понадобилось так торопиться, но только, видите ли, я исполнял басовую партию в церковном хоре и сомневался, поверит ли пастор, если я объясню свои действия интересами Науки и Истины. Меня подталкивал инстинкт. Калитка не была помехой – я одолел ее влет и припустил по улице, чувствуя на затылке дыхание пастора. Но я его обскакал. Он притомился после первого же спурта[235] и отстал, и я неспешной рысцой вернулся домой в постель.

Роберт же был близок к тому, чтобы окончательно сдаться.

«Я попросту потерял вкус к работе, – сказал он следующим вечером, когда мы встретились на крыльце магазина. – Сто лет назад от такого явления весь город бы обезлюдел, а нынче его списывают на естественные причины».

«Это потому, что мы оставили после себя материальные улики: веревки и грузила под окном гостиной».

«А если нам поработать прямо в доме? – встрепенулся Роберт. – Ты мог бы спрятаться в чулане и подвывать, пока я выступаю».

Ну как большой ребенок! Видя, что за этим предложением нет ничего, кроме простодушия, я даже не стал смеяться.

«Чтобы пастор поймал меня в своем чулане? – сказал я. – Я слишком им дорожу, чтобы такое допустить. Для нас есть место получше: там, где он срезает путь, когда по средам возвращается с вечернего собрания в церкви. Будем соблюдать достоинство, устроим представление не такое громкое, но печальное и трагическое. Вчера мы хватили лишку, Роберт. В следующий раз ходи туда-сюда, вроде как в раздумьях, и потихоньку вздыхай. Если он тебя заметит, то самое милое будет взять его под руку и проводить домой».

Сдается мне, это была правильная задумка, и, сумей я вдохнуть в Роберта Дж. Динкла бодрость духа и регулярно давать ему уроки, мне удалось бы разбудить спящее воображение Хармони и жизнь на кладбище забила бы ключом. Но ему недоставало упорства. Ибо если мистер Шпигельнейл вообще обладал восприимчивостью к сверхъестественному, то в тот вечер, когда он вышел на опушку, наступил самый благоприятный для этого момент. К месту, где я прятался, он приблизился медленно, погруженный в размышления. Я не стал ни выть, ни стонать, ни что-то бормотать. Звуки, которые я издавал, не были голосом животного, человека или обычным гласом призрака. Как я уже указывал покойному Роберту Дж. Динклу, явлению призрака требуется что-то новенькое и оригинальное. И оно в самом деле привлекло внимание мистера Шпигельнейла. Он остановился. Фонарь в его руке дрогнул. Поначалу казалось, что он нырнет ко мне в кусты, но он передумал и заторопился к открытой поляне, словно бы испугался, но не хотел этого показывать, а там, под луной, во всей красе расхаживал Роберт, склонив голову и словно бы что-то ища на земле. Однако проповедник его не заметил – и даже прошел сквозь него. Я издал те же жуткие звуки. Это побудило мистера Шпигельнейла остановиться. Он обернулся, поднял выше фонарь, приложил ладонь к уху и стал присматриваться и прислушиваться. В десяти футах, не дальше, стоял Роберт и трясся от волнения, но пастор смотрел и слушал как ни в чем не бывало, и луч, сквозивший через бесплотный образ, ничуть не дрогнул. Проповедник опустил фонарь, протер глаза, сделал шаг вперед и снова всмотрелся. Призрак был что надо. Как я уже отметил, он волновался и во вздохах чувствовался легкий трепет, но достоинства и скорби ему было не занимать. Роберту не следовало так быстро отчаиваться. Я не сомневался: ему почти удалось материализоваться перед пастором, и надо было еще поднажать, а он увидел, как мистер Шпигельнейл, в ус не дуя, шагает домой, и прежде времени сдался. От меня-то ведь не укрылось, как пастор прибавил ходу, как дважды оглянулся, да и кухонную дверь захлопнул за собой, судя по звуку, с облегчением. Впрочем, если принять во внимание, из какой материи состоят призраки, сам собой напрашивается вывод, что герои из них никудышные. Такие туманные и сквозистые – откуда тут взяться упорству? По крайней мере, Роберт Дж. упорством не отличался.

«Я попросту потерял вкус к работе», – повторил он, когда я к нему подошел. Он сидел на дорожке, упершись локтями в колени и уронив голову на ладони, и мрачно шарил глазами по земле.

«Но Роберт…» – начал я, надеясь его подбодрить.

Он не слушал, не желал слушать. Он просто растаял.

Будь он настойчивей, он мог бы по своей части много чего натворить. С тех пор я многажды думал о нем и его гигантских возможностях. Они у него были, я уверен. Мне бы понять это в