– Скажи. Правду. Не ври на этот раз. Хотя нет… Не надо. Можешь на это не отвечать.

Она все смеется.

– Кать, дела Аллы и Владимира – это только их…

– Замолчи. Ясно же, чтобы признаться, у тебя кишка тонка. А слушать твое стыдливое вранье мне неинтересно.

– Что это значит?

Катя двигает руками в воздухе, чтобы Глеб замолчал. Сейчас ее очередь говорить.

– Тебя совесть не мучает? Как ты спишь по ночам?

Она мотает головой в ответ сама себе:

– Нет. На это тоже не отвечай. Скажи лучше другое…

Она не обращает внимание на то, что Глеб начинает злиться.

– Как ты планируешь скрывать шило в мешке? Рассчитываешь, что время пройдет и все забудется?

Катя говорит, что даже маленькие дети знают – все тайное всегда становится явным. И чем страшнее тайна, тем звонче и ярче она разлетается. Чем сильнее стараешься ее скрыть, тем вероятнее, что она быстро откроется.

– Не понимаю, о чем ты. Лучше я пойду.

– Нет-нет. Подожди. Я придумала. Расскажи, как? – Она тянет нараспев слово «как». – Он же твой друг. Единственный друг. Как ты мог его так подло обмануть? Подлый, мерзкий лицемер.

– До свидания, Кать.

Глеб тянет ручку двери.

– Что, Глебушка, не нравится правда? А как тебе смотрится в глаза другу, которого ты предал? У вас же это. Солидарность. Или как ты там вашу лживую дружбу называешь.

Глеб дергает, но дверь не отпирается.

– Сбегаешь, как всегда? Молчишь? Не понимает он меня… молчит. Все ты понимаешь. Ты до сих пор называешься его другом. Лжец и трус! И даже сейчас, когда очевидно, что тебя разоблачили, у тебя не хватает мужества сознаться.

Катя говорит, что она долго ждала момента, чтобы высказать все это Глебу в лицо. Ждала, но теперь ей противно продолжать беседу.

Она говорит, что рада, что они с Глебом расстались. Говорит, что таких знакомых ей не надо.

– И, Глеб, перестань отрывать ручку. Дверь открывается наружу.

Катя пытается захихикать, но у нее не получается.

Она говорит, что ее сестра оказалась права насчет Глеба. А еще Катя говорит, что, несмотря ни на что, она сдержит свое обещание и поможет с информацией о девочке. Говорит, что позвонит своим знакомым.

– В отличие от тебя мое слово чего-то да стоит.

Она говорит, что узнает все, что получится. Если не в своей больнице то, возможно, у коллег из другой есть нужная информация.

Глеб молчит. Он наконец-то справился с дверью, получил то, за чем пришел, и даже больше. Теперь стоит одной ногой в коридоре, собирается, но не уходит.

– Ничего не обещаю, Глебушка. – Она вкладывает все свое отвращение, произнося его имя. – Но я постараюсь.

Глеб ждет. Он смотрит на телефон.

– Ну? – спрашивает он пересохшим ртом.

– Иди. Я не собираюсь при тебе звонить. Размечтался. Когда что-то выясню, сообщу.

Она трет ладонями лицо.

– Я не ты. Мне можно верить.

– Номер у меня прежний.

– Знаю, – говорит Катя, в очередной раз осекается и добавляет: – Трубку в этот раз снять не забудь.

Глеб выходит из лечебницы.

Беседа прошла плохо. Он знал, что приятно не будет. Но встреча оказалась куда хуже, чем он мог ожидать.

Столько грязи, намеков и прямых обвинений.

Глеб ни в чем не признался. Промолчал. Прикинулся дурачком. Он не подтвердил и не опроверг ни одной из Катиных теорий.

Но факт остается фактом.

– Катя все узнала.

Каким-то образом все узнала. От кого? Правду знают только два человека – он и Алла.

– Или не только?

Глеб шепчет себе под нос и выдувает дым.

Что Кате еще известно?

Все? Но это же невозможно. Не логично. Алла не общается с Катей. Я не рассказывал никому. Ни одной душе.

А если она знает все?

– Нет. Не может быть.

* * *

Владимир возвращается домой.

Никакой ясности его визит в соцопеку не внес. На Лесной никаких происшествий. Получается, либо Лилия соврала, либо ее отец запретил обращаться в полицию, либо Васильевна намеренно ему ничего не сказала, потому что это не его дело.

Владимир собирался купить Майе и Лилии что-нибудь вкусное, но после разговора с Васильевной все светлые мысли выветрились из головы.

Кто дал право обществу решать, кого назначать опекуном?

Владимир щелкает зажигалкой. Искры летят, но огонь не появляется. Он со всей злости швыряет сигарету под ноги.

Ребенку нужны и папа, и мама. Почему выходит, что мать важнее для ребенка, чем отец? Что бы там ни рассказывали. Отец – пустой звук. И это похоже на заговор.

Дурацкий стереотип. Если отец, то обязательно деградант, неспособный позаботиться о малыше. Неуклюжий, несамостоятельный.

Руки автоматически достают из пачки новую сигарету.

Полно историй о том, как ребенка оставляли с отцом, и все было вполне нормально. И воспитал, и вырастил, и все живы-здоровы. Но это где-то там, далеко… заграничные, телевизионные истории. В реальности такое не работает.

Владимир любит своего сына. Дали бы ему шанс, он бы доказал. Убедил бы весь мир в том, что его сыну лучше с ним, чем с Аллой.

Нужно поговорить с родителями Лилии. Если слова девочки подтвердятся, он лично врежет по морде ее отцу. Из-за таких мудаков и складываются стереотипы.

В голове звучит голос Васильевны. Владимир, если у вас есть какая-то информация, сообщите.

– Сообщить? Хрен тебе на воротник. Тебе и всему твоему отделу. Уроды конченые, – говорит он и поджигает новую сигарету.

Дым с облегчением выдувается изо рта, и онемевшие пальцы Владимира перестают трястись.

Он возвращается за девочками.

Идет.

Смотрит под ноги.

Он старается не думать ни о чем, но проклятые мысли возвращаются и терзают голову.

Владимир устал жить во лжи. Устал от бесконечного притворства. Жена, которая давным-давно не жена. Он это знал. Знала это и Алла. Еще друг, который давным-давно не друг. Глеб годами продолжал вести себя как ни в чем не бывало, а Владимир молчал о том, что в курсе всего. Все притворялись, но это ничего не меняло.

И Костик.

Единственное существо, которое все еще дорого Владимиру. Сын, который давным-давно не сын. И не был никогда сыном.

От собственных мыслей Владимира передергивает.