кричит Наталья Ивановна. – Но мое имение есть мое имение, вы слышите? Мое и ничье больше!.. Этот старикашка привез сюда из Парижа прачку Бабет… По утрам я должна была подниматься наверх и спрашивать ее, прачку Бабет, спокойно ли она провела ночь!.. Она меня третировала, как горничную… Потому что она была любовницей у этого старика… И дороже, чем семья его сына! Чем я и шестеро детей от несчастного его сына, потерявшего разум от сумасбродства отца!..

– Я это слышал… – наконец вставил Пушкин. – Но вы же сохранили рассудок…

– А вы хотели бы, чтобы и я потеряла рассудок? – перебивает его Гончарова.

– Что вы, Наталья Ивановна?! Что вы!

– Не бойтесь, не потеряю! А Яропольцы мои и будут моими!.. Слышите, мсье Пушкин?

– Я слышу! Да я слышу, но я не привык, чтобы кто-нибудь говорил со мной таким тоном!.. Может быть, прачка Бабет и говорила с вами именно таким тоном, но со мной, женихом своей дочери, вы напрасно… напрасно так говорите!

– Же-ни-хом моей дочери? – насмешливо тянет Гончарова. – Да, вы помолвлены, но я вижу, что вы не обеспечите ее счастье… У вас всего двести душ где-то там… в глуши… Я вижу, что я в вас ошиблась… – Она громко зовет дочь: – Натали! Натали!..

Входит Натали:

– Что, мама́?

– Натали, я совершенно ошиблась в господине Пушкине! Я думала, что за такой срок… почти за полгода он найдет себе службу, постарается занять положение в свете, постарается достать денег, а он…

Но Пушкин уже этих слов не слышал. Поклонившись, он ушел…

А на другое утро Наташа плакала над запиской от своего жениха:

«…Я отправляюсь в Нижний без уверенности в своей судьбе. Если ваша мать решилась расторгнуть нашу свадьбу и вы согласны повиноваться ей, я подпишусь под всеми мотивами, какие ей угодно будет привести своему решению, даже и в том случае, если они будут настолько основательны, как и сцена, сделанная ею мне вчера, и оскорбления, которыми ей угодно было осыпать меня. Может быть, она права, и я был неправ, думая одну минуту, что я был создан для счастья. Во всяком случае, вы совершенно свободны; что же до меня, то я даю вам честное слово принадлежать только вам, или никогда не жениться…»

Судьба еще раз попыталась отвести Пушкина от семейства Гончаровых, но Пушкин был ослеплен красотой Натали… Душа поэта тянулась к прекрасному, словно мотылек к огню… И она отзывается стихотворением, наполненным неподдельным чувством любви и восхищения…

Не множеством картин старинных мастеров

Украсить я всегда желал свою обитель,

Чтоб суеверно им дивился посетитель,

Внимая важному сужденью знатоков.

В простом углу моем, средь медленных трудов,

Одной картины я желал быть вечно зритель,

Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,

Пречистая и наш божественный спаситель —

Она с величием, он с разумом в очах —

Взирали, кроткие, во славе и в лучах,

Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.

Исполнились мои желания. Творец

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,

Чистейшей прелести чистейший образец.

Наталья Ивановна не знала, что делать, как избавиться от этого идиотского сватовства. Хоть и закатила скандал жениху, а все равно места себе не находила. Как она могла так опростоволоситься? Разве этому сочинителю пялить глаза на Наташеньку? Ее осчастливил своим внимание сам Николай Павлович! А тут какой-то Пушкин! Тьфу, прости господи! Подумать только: «Милая и интересная»! Кабы знать, какое может быть скрыто будущее за этими словами царя… В них, кажется, кроется совершенно другая судьба для Наташи… Наталья Ивановна себе признаться боялась, от бога таилась… Но молилась неистово, прося поддержки Всевышнего, лампады горели неугасимо в надежде, что придут ей из Петербурга хорошие вести…

Выходит, зря горели неугасимые лампады. Пришлось смириться…

Разрыва окончательного все-таки не последовало. В последние дни августа – стояла чудесная осенняя погода – Пушкин собрался в Нижегородскую губернию. Накануне здорово тряхнули стариной у цыган. Цыганки, думая под-веселить Пушкина, спели ему одну из его любимых песен:

Скачет