себе долюшку выбрала, могла бы и заартачиться.

К вечеру пришла в дом Ольга, чтобы убраться в кабинете поэта. Пушкин залюбовался зрелой красотой Ольги. Она стала еще притягательней. Сердце поэта забилось прежним чувством.

– Здравствуйте, барин, – тихо сказала Ольга, войдя в кабинет.

– Здравствуй, Оленька, – ласково ответ Пушкин, – я очень рад тебя видеть. Мне кажется, ты похорошела…

– Что с того, барин? – протирая пыль с мебели, все тем же тихим голосом отвечала Ольга. – Я часто об вас вспоминала… И откуда только эта пыль берется?..

– С потолка сыплется, – с улыбкой отвечает Пушкин.

– Соскучились по невестушке?

– Соскучился! Да толку ли?

Он подходит вплотную к Ольге и шаловливо спускает с ее головы платок:

– И я всегда помнил о тебе… Ты только не обижайся на меня… Сама знаешь, что по-другому нельзя было… – шепчет он ей на ухо.

– Да я не обижаюсь, барин… Только вот, барин… – неожиданно, еще более тихим голосом, почти выдавливая из себя, сказала: – может, за страдания мои вы, барин… отпустили бы нашу семью на волю?..

Для Пушкина это стало неожиданностью, но, посмотрев внимательно на Ольгу, он подумал: «Свадьба почти расстроена… Я здесь в глуши… Рядом Оленька, которая приятна моей душе…», и он с неуверенностью в голосе спросил:

– Может, ты останешься со мной, вот и потолкуем?..

– Как скажете, барин, я ведь вас по-прежнему люблю, – краснея, сказала Ольга…

Не прошло и нескольких дней, как он неожиданно получил письмо от невесты. В тот же день Пушкин пишет ответ:

«Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощения за причиненное вам беспокойство.

Ваше письмо прелестно, оно вполне меня успокоило. Мое пребывание здесь может затянуться вследствие одного совершенно непредвиденного обстоятельства. Я думал, что земля, которую отец дал мне, составляет отдельное имение, но, оказывается, это – часть деревни из 500 душ, и нужно будет произвести раздел. Я постараюсь это устроить возможно скорее. Еще более опасаюсь я карантинов, которые начинают здесь устанавливать. У нас в окрестностях – холера (очень миленькая особа). И она может задержать меня еще дней на двадцать! Вот сколько для меня причин торопиться! Почтительный поклон Наталье Ивановне, очень покорно и очень нежно целую ей ручки. Сейчас же напишу Афанасию Николаевичу. Он, с вашего позволения, может вывести из терпения. Очень поблагодарите м-ль Катрин и Александрин за их любезную память; еще раз простите меня и верьте, что я счастлив, только будучи с вами вместе»…

Любвеобильное сердце поэта открылось здесь в Болдине еще одной крестьянке – красавице Ефронии Виляновой. Слухи ходили разные, но и такие, что, дескать, между ними ничего такого не было, просто они иногда случайно встречались в лесу при сборе грибов и ягод. Однако Пушкин позаботился, чтобы обеспечить материальное положение Ефронии Ивановны: она получила землю и удалилась из Болдина, приобретя собственный дом в Арзамасе…

После теплых дней полили дожди, и он, чувствуя в себе обычный осенний прилив творческих сил, засел в дедовском доме и весь ушел в работу, и снова чувство роста, роста несомненного, окрылило его. Еще летом написал он свой прелестный сонет «Поэту», в котором давал самому себе драгоценные заповеди независимости от суда людского и провозглашал великий принцип для всякого творца: «Ты сам свой высший суд». Внутренний рост постепенно освобождал его связанный толпой гений, и часто, вопреки себе, вопреки захватившей его в плен толпе, душа его, как встрепенувшийся орел, пела свои вольные песни. И, как всегда, там, где был он прост, где был в себе волен, там его стих исполнялся необычайной прелести и обаяния и часто в тишине и уединении вызывал на глаза самого поэта благодатные слезы. В особенности же был он обаятелен, где писал о родной земле, о милой русской природе, сыном которой, несомненно, был.

Унылая пора! Очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса —

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса,

В их сенях ветра шум и свежее дыханье,

И мглой волнистою покрыты небеса,

И редкий солнца луч, и первые морозы,

И отдаленные седой зимы угрозы.

И снова, не в первый раз уже, пробовал он свои силы в народной сказке, и сам на себя втайне дивился этот «француз», как музыкально, как просто, как волшебно претворялись в нем говор и песня этих степей, этих курных избенок, этих мужиков и баб, которые отвешивали ему поклоны и смотрели вслед ему с суеверным ужасом:

Как весенней, теплою порою,

Из-под утренней белой зорюшки,

Что из лесу,