Елизавета поднялась, как сонная, потянув за собою платок,шагнула к двери. Макар посунулся в сторону. Скорбь и страдание отразились наего лице…

Гвардеец, уже вышедший, обернулся как раз вовремя, чтобыувидеть прощальный жест узницы и торопливое крестное знамение, коим осенял еесердобольный тюремщик. Седоватые брови взлетели к высокому, с залысинами лбу, ина лице неизвестного господина появилось выражение крайнего замешательства.Елизавета думала, он сейчас обрушится на незадачливого стража с попреками занеуместное милосердие, однако худощавое лицо незнакомца смягчилось, улыбкакоснулась его небольшого, узкогубого рта, и он проговорил не в пример мягче:

– Сожалею, что испугал вас, сударыня. Должен был осведомитьпрежде всего о решении императрицы. Простите мою оплошность…

Он велел удалиться перепуганному Макару и голосом, вновьставшим сухим и неприязненным, уведомил, что ее величество, в своемнеизреченном милосердии, избавляет узницу от сурового наказания, каковое она,несомненно, заслужила…

– Чем? Чем, о господи?! – всхлипнула Елизавета, так и невидевшая за собою никакой вины, и суровый гость свел брови:

– Ваш проступок имел замысел привести народ к смуте, когда бвы в своей дерзости упорствовать стали. Это есть оскорбление достоинства ихвеличеств – государственное преступление, за кое пожизненная каторга была быеще малым наказанием!

Елизавета с трудом вслушивалась в его дальнейшие слова,такая ее охватила слабость. Ссылка, казнь или безропотное отречение от всехсвоих опасных притязаний с подписанием соответствующих бумаг – вот чтопредлагалось ей на выбор. Конечно, она с готовностью согласилась на последнее.Могло ли быть иначе? Елизавета воображала, что после этого двери камеры икрепостные врата пред нею распахнутся, и хоть не было у нее ни кола ни двора,где от темной ноченьки укрыться, от дождя схорониться, как поется в песне, онаготова была вплавь бежать с этого тюремного острова! Однако мучения ее еще некончились. «Неизреченная милость» императрицы, оказывается, состояла в том, чтоузнице предстояло лишь сменить тюрьму и тюремщика… Воистину, она из тех людей,которые бывают жертвою самых ужасных обстоятельств самым странным, нечаянным инепридуманным образом!

Ей дали час времени, чтобы приготовиться к встрече с будущимсупругом. В какой-то просторной, полутемной и очень теплой комнате молчаливаяженщина усадила Елизавету в чан с горячей водой, небрежно отшвырнула в угол иее одежду, и спасительный платок; проворно вымыла с ног до головы, потомзаплела еще сырые волосы в косу, обвила вокруг головы и повязала косынкою.Острое наслаждение доставило прикосновение к телу чистого, тонкого и, очевидно,дорогого белья, нового платья: серого бархата, без кружева, лент и другогоукрашения, но показавшегося Елизавете самым нарядным из всего, что онакогда-либо нашивала. Теплые сапожки, шубка, муфта, шаль, большой узел с чем-томягким, душистым – должно быть, с новыми пожитками… Елизавета смотрела на всеэто невидящими глазами, как смотрит узник на новую тюремную одежду; и все жетело ее так истосковалось по чистоте, теплу, удобству, так откровенноблаженствовало теперь, что она тоже смогла улыбнуться, встретив одобрительнуюполуулыбку своего сопровождающего. Тут же вся сжалась, вспомнив, что ейпредстоит.

Она шла к крепостной церкви тою же неровной, шаткоюпоходкою, какой люди идут на эшафот. У входа ждал какой-то человек. Шуба егоискрилась вся, серебрилась под молодой луною. Наткнувшись на пристальный взорсопровождающего, он поклонился молодой женщине и подал ей руку…

Никто, кроме Елизаветы, не знал, конечно, что венчание,свершавшееся в тишине и тайне в тюремной часовне, не могло быть действительно:невеста уже замужем. Она смолчала. Бог весть, что могло последовать занеосторожными признаниями! Но злая усмешка судьбы виделась ей в огонькахсвечей. И так тяжело, так больно билось сердце, словно нить ее жизни вот-вотготова была оборваться в чьих-то проворных пальцах. Это второбрачное сочетаниебыло тем именно, что окончательно подорвало ее веру в себя, в счастливуюзвезду, ибо на всяком пути, по которому она шла, ее непременно подстерегалаловчая яма; отняло всякую надежду на встречу с Алексеем, с отцом, княземИзмайловым, которого она так мечтала отыскать, на иную – не скитальческую, аспокойную и благоприятную жизнь. Из всех чувств, кои оставались у нее поокончании церемонии, самым явственным было недоумение: неужто этой беде все жесуждено было с нею приключиться и нет возможности ее избыть?!

Новобрачные пешком, в сопровождении того же гвардейца, дошлидо берега, где их ждала лодка. И снова сходство двух венчаний до глубины душипоразило Елизавету. Право же, она кинулась бы в ледяные, искрящиеся, тяжелыеволны, не будь неколебимо уверена в одном: неумолимая рука судьбы спасет ее ина этот раз, как спасала прежде. Спасет для нового позора и будет влачить пожизни столько, сколько понадобится, пока чашу горести своей она не выпьет допоследней капельки!..

Из лодки выйдя, увидали зимний возок, поставленный наполозья и запряженный четверкою лошадей. Сзади к нему было притороченомножество узлов и баулов, в их числе узел с «приданым» Елизаветы.

Муж ее, еще не проронивший ни словечка, отворил дверцу и помогвзобраться ей и сопровождающему по имени Гаврила Александрович Миронов, которыйдолжен был ехать с ними до самого Нижнего Новгорода.

Елизавета забилась в угол и при свете фонаря, висевшего надголовой, торопливо огляделась.

Возок был закрыт так плотно, что холодный воздух почти непопадал внутрь, хотя на окнах выступила изморозь. У ног нагромождены нагретыекамни и оловянные сосуды с кипятком. Надолго ли хватит их тепла, как знать.Снаружи возок показался ей очень мал и неказист. Внутри же был достаточнопросторен, чтобы вместить четырех человек, ибо, кроме нее, здесь находилась ещеодна женщина, укутанная в благоухающие меха так, что виднелись только дватемных глаза, изумленно раскрывшиеся при виде Елизаветы.

– Ах, остолбенение какое! – воскликнул тоненький жеманныйголосок, и молодой супруг Елизаветы поспешно представил всем свою кузину сматеринской стороны, Анну Яковлевну Смольникову.

– Господин граф, – неприязненно промолвил Миронов, удостоивнезнакомку лишь самого скупого кивка, – об сем в нашем уговоре и речи не было!