Ночь, проведенная в Нижнем Новгороде, была для Елизаветымучительной. Постоялый двор, где расположились путешественники, находилсянеподалеку от Строгановской церкви. Наверху, на высоком откосе, мерцал подлуной всеми своими пятью куполами такой щемяще-знакомый Ильинский храм, где вцерковных книгах двухлетней давности осталась запись о сочетании браком князяАлексея Измайлова с девицею Елизаветой Елагиной. После внезапной смерти НеонилыФедоровны они были так потрясены, что даже сообразительный Николка Бутурлинтолько пригрозил попу молчать: никому в голову не пришло, что память об этомвенчании сохранится не только в их раненых душах.

Впрочем, теперь это не имело значения ни для Алексея, следкоторого затерялся где-то в далеких южных морях, ни для самой Елизаветы,повенчанной с другим. Изо всех сил она убеждала себя, что тайный брак сАлексеем был позорной ошибкою, за которую оба заплатили достаточно дорого; ивообще, она была не властна в судьбе своей. Все же именно здесь, в Нижнем, привиде такого живого, такого реального напоминания о былом, как Ильинскаяцерковь, Елизавета вдруг ощутила себя презренною изменницей, для коей любаякара справедлива.

Она была так поглощена своими ночными терзаниями, что, резкоповернувшись на кровати, вдруг спохватилась, не потревожила ли Анну Яковлевну,с которой ей пришлось делить сегодня постель. Валерьян, сославшись нанедомогание, спросил себе отдельную комнату. Но велика же была задумчивостьЕлизаветы, коли она и не приметила, как Анна исчезла!

Елизавета привстала, огляделась при свече. Комната пуста.Вся одежда Анны лежала на табуретке, но хозяйки нигде не было.

Ну мало ли куда она могла податься! По нужде вышла илипрохладиться. Елизавета раскинулась поудобнее в постели, слишком узкой длядвоих, и не заметила, как уснула. Да столь крепко, что и не проснулась, когдавернулась Анна; только подвинулась, ощутив прикосновение ее горячего, какогонь, тела.

Утром Валерьян выглядел вполне здоровым. Однако занемоглаАнна Яковлевна. Видать, простудилась, бегая неодетая студеной ночью бог вестьгде. Охала, ахала за завтраком, причитала, усаживаясь в зимнюю двухместную карету,поставленную на полозья, с любавинским уже кучером, крепостным Лавром… Вещиперегрузили на телегу, и она ушла вперед. Лакею Северьяну со Степанидоюпредстояло проделать трехчасовой путь, стоя на запятках кареты. Она была тактесна и набита баулами Анны Яковлевны, с коими та не пожелала расстаться, чтограф с женою и кузиною там едва разместились.

Но чуть остался позади Нижний (Елизавета, припав к окну,высматривала знакомые места, от волнения ничего не видя; только вдругпочудилась женщина, схожая с покойною Неонилой Федоровной, и страхом обдало,будто кипятком), как Анна Яковлевна уже вовсе расклеилась и умирающим голосомвыразила пожелание лечь.

Чтобы она легла, третий пассажир должен был покинуть карету,иначе не развернуть откидного сиденья. Елизавета уже успела мысленно пожалетьСтроилова, которому предстояло теперь или пересесть на облучок, или стать назапятки рядом с прислугою, но тут Анна Яковлевна, залившись слезами,простонала:

– Умоляю, Валерьян, не покидай меня! Я больше не могувыносить присутствия этой… каторжной! От нее так и разит тюремной баландою!

Елизавета обмерла. Даже не чудовищное оскорбление поразилоее, а нелепость выпада. Ночью Анна Яковлевна безропотно спала с ней в однойкровати, а тут…

– Тс-с! – прошипел граф. – Ты мне обещала, кузина! Об этомзнать никто не должен, ты поняла?!

– Ох, поняла! – плаксиво вымолвила Анна Яковлевна. – И всеже, пусть она уйдет, пусть уйдет! Мне от нее дурно…

У нее началась настоящая истерика, и не успела Елизаветаопомниться, как уже стояла меж Северьяном и Степанидою, изумленными едва ли непуще нее, на запятках быстро едущей кареты.

Морозы на исходе февраля еще бывают значительные. Такойденек выдался, к несчастью, и теперь. Ветер бил в лицо, вынуждая сгибаться втри погибели, чтобы укрыться от его свирепости. Руки, вцепившиеся в верхушкукареты, застыли; Елизавета их почти не чуяла. Ужас овладел всем существом ее;потрясение от равнодушной жестокости мужа было таким, что она не смогла ниплакать, ни сопротивляться ему.

Время шло. Карета подскакивала на ухабах, проваливалась вямины. Белые стены лесов неслись справа и слева, солнце скрывалось в колючейснежной мгле, а Елизавета никак не могла осознать происшедшее. Ее укачало,тошнота поднялась к горлу, в голове помутилось. Она уже не замечала нииспуганных переглядок слуг, ни мороза, ни ветра… как вдруг, вынырнув изобморочного забытья, ощутила себя бессознательно бредущей по наезженным колеям,с двух сторон поддерживаемой Северьяном и Степанидою.

– Ради бога, очнитесь, барыня! – твердила встревоженнаягорничная, поглядывая вслед быстро удаляющейся карете. – Скорей, скореичка! Ато отстанем, ужо зададут нам.

Елизавета чуть усмехнулась одеревеневшими губами: она,графиня, вместе со своими крепостными попала в кабалу крайней жестокости ибессердечия от их общего хозяина, ее венчанного мужа! Нет, Елизавета его покачто не боялась. Гораздо больше ее беспокоило ледяное оцепенение, охватившее всетело. Потому она, с трудом передвигая ноги, заставила себя идти все быстрее ибыстрее. После и бегом побежала. И когда вновь вскочила на запятки, догнавкарету, щеки ее пылали, было жарко, и даже горечь отошла. Случившееся казалосьлишь досадным недоразумением, которое вот-вот разрешится. Ох, как ей хотелосьмира вокруг себя и в душе своей!

Однако долог, слишком долог был путь в Любавино, слишкомстуден день, чтобы к исходу этого пути надежда еще тлела в ее душе.

* * *

Ни тени раскаяния не виделось в лице Валерьяна, когда уже насамом подъезде к селу он приказал жене сесть в карету. Елизавета до тогоустала, что даже не смогла горделиво отказаться, хотя было такое желание. Онабочком пристроилась рядом с Валерьяном и, украдкою взглядывая то на него, то наАнну Яковлевну, вдруг открыла для себя обидную, но вполне очевидную истину: даони же любовники!

Об этом достаточно красноречиво говорили и умиротворенное,победительное лицо этой кузины; и раскрасневшиеся щеки мужа, его покрытыйкаплями пота лоб; и беспорядок в одежде, который они, не стыдясь, не скрывалипри Елизавете; а главное – та особая атмосфера греха, которая всегда окружаетпреступных любовников, не считающих нужным скрывать свою связь.