– Не мог же я оставить свою единственную родственницу безпризору и всяких средств к существованию! – с петушиным задором пискнулновобрачный, про которого Елизавета уже знала, что зовут его Валерьян Строилов.Про графский титул услышала впервые и сейчас растерялась еще пуще. Он сиделрядом с Елизаветою, и она ощутила, что он вздрагивает. То ли от страха, то лиот упоения собственной дерзостью. – Она будет жить в Любавино и помогать напервых порах жене моей хозяйствовать… Не так ли, душенька? – проговорил онпринужденно, обернувшись к Елизавете. Ответила почему-то Анна Яковлевна(очевидно, такое обращение ей было не в новинку):

– Разумеется, помогу. Прежде всего бонтон… К тому же небосьваша жена, Валерьян, живши в городе, пресерьезно думает, что хлеб растет надеревьях!

– Вовсе нет, – отозвалась Елизавета. – Я хоть и впрямь жилав городе, однако сама хлебы печь умею, не раз приходилось делать сие.

Она ответила, по своему обыкновению, очень быстро, неподумавши: сказала, что с языка соскочило; и только потом ощутила боль отиздевки, отчетливо прозвучавшей в словах Анны Яковлевны. Что ж, по ее выходит,будто Елизавета и родилась в каземате, коли не ведает, как хлеб растет?! И ещеэтот «хороший тон», которому ее надо учить! Не отвечать надо было с миролюбивойготовностью, а сразу указать наглой кузине ее место!.. Но слово сказано, мигупущен, представление о себе Елизавета дала возможность составить правильное:за себя не постоять! Новое облако тоски окутало ее непроницаемым покровом: ох,непросто будет ей сразиться с этой кузиной… Что до мужа собственного, так итого тяжелей!

Так отягощена была голова беспокойными раздумьями, что кземле клонилась. Елизавета не замечала пути.

* * *

Уж на дворе была глубокая тьма, наверное, за полночьперевалило, когда возок стал, и в окошке замигали огоньки почтовой станции.Елизавета поняла, что пришло время ночлега.

Выйдя из возка, она увидела неказистое строение, под видполуразвалившейся крестьянской избы, только большего размера. И глазам неповерила, когда ей открылась просторная, вся в коврах и пунцовом бархате зала,в которой тут и там расставлены карточные столы и уютные кушетки. Зала былаполна хмельными кавалергардами, гвардейцами и статскими молодыми и пожилымилюдьми всех чинов и званий, меж которых сновали разряженные красотки и половыес шампанскими бутылками.

При виде всего этого великолепия Валерьян, стоявший рядом сженою, издал сдавленный стон такого восторга и вожделения, что Елизавете вмигпонятна сделалась вся сущность ее супруга. Он был страстный игрок, для которогожизнь – лишь карточный стол, но его главная карта бита… Дрожь, охватившаяВалерьяна, была такова, что Елизавета подумала, будто он вот-вот кинется кстолу, растолкает народ и метнет талью-другую, как вдруг их молчаливыйсопровождающий выступил вперед и провозгласил:

– Курьер его императорского величества с особым поручением!Потрудитесь очистить помещение, господа!

В его голосе звучала такая властность, что после минутногозамешательства содеялась невообразимая сутолока. Когда она улеглась, четверопутешественников остались в опустелой, разоренной зале лицом к лицу с толстухоюв алом атласном роброне, по виду бывшей полковой маркитанткою, которая едвасдерживала недовольство разгоном своих гостей и в то же время трепетала подледяным взором Миронова. Она почтительно сообщила, что для господ у нее готовытри превосходные комнаты.

– Ну что же, – бойко заявила Анна Яковлевна, которая ужераскутала свои меха и на свету оказалась хорошенькой брюнеткой с опаленнымищипцами буклями, карими восточными глазками и пикантной игривостью в чутьщербатой улыбке. – Мы с Елизаветой – вы позволите без церемоний, надеюсь? –займем одну, а граф и господин генерал – две другие…

– О сударыня, – галантно перебил ее Гаврила Александрович, –чин мой всего лишь майорский, хотя благодарю вас на добром слове. Но не сочтетели вы более правильным, коли молодые супруги в единой спальне переночуют? Вашже покой будет девушка оберегать, – и он кивнул на дверь, где появилисьневзрачная, утомленная горничная, пугливо поглядывая на свою говорливую барыню,и лакей графский, которые ехали в другом, меньшем, возке.

Анна Яковлевна метнула на майора испепеляющий взгляд изастучала каблучками по коридору в указанную ей комнату. Откланялся и Миронов,бросив графу напоследок какую-то угрожающую фразу, оставшуюся непонятнойЕлизавете, что-то вроде: «Про письмецо-то не забудьте!» Потом в сопровождениилакея и той же горничной, которой надлежало теперь прислуживать и новойграфине, молодые отправились в свою опочивальню.

* * *

Елизавета уже лежала под одеялом, отпустив Степаниду (такзвали девушку) услужать Анне Яковлевне; Валерьян тоже отправил лакея, но самдолго не укладывался: ходил по комнате взад-вперед, спросил было шампанского,но оказалось, что запрещением майора вина не подадут, так что желание графаосталось не исполнено.

– Что за закон? – пробормотал он потерянно. – Жениться – илишиться всего любезного?!

Елизавета лежала, боясь вздохнуть, чувствуя себя безмерновиноватою пред ним за самое свое существование. Принужденная улыбка приклеиласьк ее устам, рыдания копились в горле.

Наконец Валерьян принялся раздеваться. Елизавета,полуотвернувшись, чтоб не глядеть, размышляла, чем же провинился передимператрицею сей молодой и вполне собой пригожий человек. На первый взгляд онбыл постарше Елизаветы, но лицо у него было беззаботное, а маленький носик(столь же востренький, что у кузины, – верно, это было их фамильною чертою)придавал ненужно задиристый вид. Глаза были светлые, слишком светлые притемных, непудреных волосах, отливавших рыжиною.

Увидав в распахнутой рубашке его густо заросшую курчавымволосом грудь, Елизавета вдруг содрогнулась от непонятного ужаса, отвращения,но тут же устыдила себя. Скорее всего муж ее – такая же игрушка царскойприхоти, как она сама! Оба они – жертвы одной властительной руки. Потому нелучше ли им не сторониться друг друга, а попытаться получше познакомиться,может быть, даже подружиться, чтобы легче общий крест тащить, словноколодникам, одною цепью скованным?.. А потому, хоть и снедало ее глубокоеуныние, она не отодвинулась, когда супруг ее улегся рядом, в тесной постелиневольно прижавшись к ней. Ей было до того жаль себя и жаль его, что, протянион сейчас ласковую руку, коснись ее груди, приголубь, и она бы со сладкимвсхлипом потянулась к нему, подчинилась бы со всею покорностью и нежностью, накоторые только была способна; забыла бы все, от всего бы отреклась, только бырастопить в его тепле тот ледяной панцирь, который сковывал душу… Но Валерьян,приподнявшись на локте, сказал, глядя ей в лицо со скукою: