– Разливай.

Максим Георгиевич отвернул пробку и наполнил стаканы чистой, как слеза, влагой. Чокнулись, выпили, не закусывая и не запивая. Привычно, как обычно, без интереса, по необходимости.

– Рассказывай, – понюхав указательный палец, сказал Козакевич.

– Ну, в общих чертах у тебя под следствием человечек, который владеет важной для меня информацией. Врачиха с фабрики. Гинеколог.

– Шульгина, что ли? Что она может знать? Дело шито такими белыми нитками, что я с трудом его клею.

– Да меня не она, а одна ее пациенточка интересует.

– Ах, вот оно что… По медицинской части?

– Да. Ты бы мог дать мне возможность ее допросить?

– Да без проблем. Сегодня я тебе помогу, завтра ты мне, – улыбнулся следователь.

– Уговор дороже денег, а денежки даром не дают! – пробормотал Максим Георгиевич дурацкую фразу. Она давно стала у оперативников чем-то вроде пароля. Паролем верности, причастности к каждодневно совершаемому злу.

Козакевич дважды хлопнул по кнопке звонка на столе, и через минуту дверь распахнул охранник в синей форме, без головного убора, но с револьверной кобурой на поясном ремне.

– Приведи мне Шульгину, – приказал хозяин кабинета. – И поживее.

Дроздов еще раз налил водки в стаканы. Чокнулись, выпили.

– Свержин ваш совсем озверел, – усмехнулся Козакевич. – Слыхал, как он пристрелил Игоря из группы наблюдения?

– Да ты что? – искренне удивился Максим Георгиевич.

– Точно. Сегодня днем прямо в кабинете пустил ему пулю в лоб. Час потом мозги со стены соскребали.

У Дроздова холодок пробежал по спине, и он налил себе еще на три пальца.

– Хреново? – Козакевич блеснул оправой очков.

– Запутался я в своем деле. Уже не знаю, кто я, дичь или охотник.

– Это бывает. Я иногда тоже так нахитрю, что поневоле мысль возникает, не нашелся ли кто-то хитрее.

– Вот-вот. То самое.

– Наплюй. Семи смертям не бывать…

– Да знаешь, раскинуть мозгами по стенам тоже не очень хочется.

– А жрать тощий заводской паек тебе хочется? Бесплатного, Максим, ничего не бывает. Трудяга с завода в нужде может прожить и до старости, да только на кой она нужна, такая жизнь? Наш с тобой риск – это плата за временную хотя бы безнаказанность, за власть над другими. А страх… Страх у нас на всех один. На всю страну. Только мы за свой страх получше кушаем, помягче спим да баб каких хочешь имеем. Страшно, Максим, страшно. А водочки выпьешь, и уже не так!

– Философ хренов, – отмахнулся Максим Георгиевич. – Статью в газету напиши! Микрофончиков-то у тебя не натыкано, что ты так языком молотишь?

В голове уже начинало шуметь от водки. Все в мире – и хорошее, и плохое, – сделалось не таким ярким, как на трезвую голову. Мир усреднился, углы сгладились. Так было лучше.

– Да нет. Нету. Я каждый день сам все углы проверяю. А что до философии… Без философии в нашем деле каюк. Психушка обеспечена. Нет?

– Все равно страшно.

– А ты еще хлопни.

Друзья опять наполнили стаканы и приняли очередную дозу упростителя мира. Доза упала на печень и, возбудив ее, раскрасила мир в яркие, контрастные цвета. Тени позеленели и зашевелились, но не пугали – вернее, пугали не так, как дневной свет, на котором все становилось до тошноты очевидным.

Наконец охранник привел арестованную. Это оказалась высокая худая женщина лет сорока на вид. Три дня за решеткой оставили на ее лице красноречивые следы – припухлости под глазами и пожелтевшую кожу. Но главное – сами глаза. Тусклые, безнадежные глаза. Мертвые глаза. Человек еще жив, а глаза его уже умерли.

– Садитесь, гражданка Шульгина. У товарища Дроздова к вам пара вопросов. – Козакевич сверкнул очками, пряча за ними свои глаза, мертвые от выпитой водки.

Женщина села на свободный стул рядом с Дроздовым так ровно, словно спина выше поясницы у нее не гнулась.

– Вы работаете гинекологом на фабрике? – спросил Максим Георгиевич.

– Работала, – хрипло ответила Шульгина.

– Когда вы проводили гинекологический осмотр в третьей бригаде пятого цеха?

– Осмотр сотрудниц каждый месяц. Последний был две недели назад.

– Если я назову фамилию одной из работниц, вы вспомните, была ли она девственницей на момент осмотра?

Докторша промолчала.

– Отвечайте на вопрос, Шульгина! – повысил голос Козакевич.

– Вопрос не имеет отношения к предъявленным мне обвинениям, – в сиплом голосе гинеколога Дроздову послышались новые нотки. Это были нотки отчаянной решимости человека, почуявшего единственный оставшийся путь к спасению. – Я не буду на него отвечать. Это врачебная тайна.

– Это может усугубить ваше положение, – пригрозил следователь.

– Не может, – с ледяным спокойствием ответила Шульгина. – Меня все равно расстреляют. Это не первое дело врачей и, скорее всего, не последнее. И я не дура. Дадите мне папиросу?

– Ты что, с ума сошла, сучка? – Козакевич пружиной взвился из-за стола, подскочил к арестованной и с размаху влепил ей оглушительную затрещину.

Женщина молча рухнула на пол.

– Убьешь! – остановил следователя Дроздов. – Погоди! Ты даже представить себе не можешь, насколько важна для меня информация, которую она может дать.

– Сука! – рявкнул хозяин кабинета, с трудом успокаиваясь. – Папиросу ей подавай…

Дроздов помог Шульгиной подняться и вновь сесть на стул. Она помотала головой, безрезультатно пытаясь сдержать слезы.

– Я вам никого не сдам, – давясь всхлипами, твердила она. – Ни о ком ничего не скажу. Если что-то хотите узнать, отпустите меня. Закройте дело. Тогда я отвечу. А так мне нет никакого смысла ничего говорить. Все равно расстреляете.

– Покурим? – Дроздов бросил косой взгляд на Козакевича.

– Ладно, идем.

Они выбрались в коридор и встали подальше от стен, у которых могли оказаться не фигуральные, а вполне реальные микрофонные уши.

– Она мне нужна, – шепнул Максим Георгиевич.

– Ты с ума сошел? А кого я под расстрельную статью вместо нее подведу?

– А кто тебе нужен?

– Врачиха, понятное дело. У меня разнарядка на дело врачей.

– А другая врачиха сгодится?

– Что значит «другая»?

– Получше этой. У нее на самом деле рыло в пуху – спирт из больницы ворует.

– Это уже интересно, – кивнул Козакевич. – А то я уже устал лепить горбатого…

– Давай меняться. Я тебе ту, а ты мне эту. Закрываешь дело за отсутствием состава. Ну?