Козакевич помялся.

– Буду должен! – поторопил его Дроздов.

– А твоя кто?

– Да жена моего Сердюченко.

– Ты что, совсем сдурел? – уже в голос спросил Козакевич.

– Нет. Но своя шкура ближе к мясу. Дома у Сердюченко сделай обыск. Есть там спирт, я тебе обещаю.

– Ну ты даешь… Всякого я здесь навидался, да и сам не ангел. Но такое…

– Язык прикуси. И выпиши пропуск на дамочку. Есть причина, поверь!

– Ладно, – вздохнул Козакевич. – Забирай.

Через пятнадцать минут Дроздов вместе с Шульгиной сидел на заднем сиденье машины. Сердюченко притопывал на улице и курил.

– Теперь я могу задать свой вопрос? – повернулся он к докторше.

– Нет. Я что, похожа на дуру? Я скажу, а ты меня затащишь обратно в эту душегубку? Нет уж, давай с тобой договоримся так: сейчас мы едем ко мне домой, ты на три дня оставляешь меня, чтобы я могла пообщаться с дочерью, встретить с ней Новый год и сказать несколько важных вещей на прощанье. Кто скажет-то ей, кроме матери?

– Трех дней у меня нет.

– Тогда два.

– Ладно, – вздохнул Максим Георгиевич. – Только не вздумай выкинуть какой-нибудь фокус вроде самоубийства. Тебя тогда черти в аду замучают.

– А что, есть ад страшнее этого? – Шульгина мотнула головой в сторону массивной дубовой двери.

– Ну, я замучаю или Козакевич! Тебе кто больше нравится? – усмехнулся Максим Георгиевич.

– Суки вы все, а не мужики! – не удержалась Шульгина. И испугалась.

Однако пьяный Дроздов только расхохотался.

– Золотишко ворованное дочери передать хочешь небось, так домой рвешься?

– А это, мил-человек, тебе знать необязательно! – дерзко ответила бывшая арестантка.

– Захочу, узнаю.

– Лучше не лезь. А то одно узнаешь, другое потеряешь. Ради чего меня вытянул? Оно ведь для тебя важно?

– Это уж точно. Варварочка Стаднюк меня интересует особенно. Попробовал ли кто ее заветного местечка или нет?

– Варечка? – ахнула женщина. – Она-то что могла сделать?

– А это, мил-человек, тебе знать необязательно, – съязвил Дроздов.

– Ладно. Уговор вступает в силу. Если вы за Варечку взялись, ей уж не помочь. А дочь у меня еще ребенок. Вези меня домой, на Волхонку.

Дроздов приоткрыл дверцу и позвал:

– Сердюченко, поехали! Хватит небо коптить.

Шофер бросил окурок в снег и, переваливаясь, будто ванька-встанька, проковылял к автомобилю и уселся на свое место.

– На Волхонку, Сердюченко. Жми давай, у меня времени в обрез. Приедем домой, я тебе премию выдам, как обещал.

«Эмка» заскрежетала передачей и выкатилась на дорогу. Максим Георгиевич молчал, изредка поглядывая на Шульгину. Та сидела с прямой спиной, словно швабру проглотила. Она и сама была похожа на швабру – тощая и костлявая. Еще была в ней некоторая мужиковатость, что совершенно неожиданно для Дроздова вызвало у него эротические ассоциации.

«Совсем у меня ум за разум задвинулся», – с недовольством подумал он.

Наконец доехали до Волхонки. Когда докторша выбралась из машины, Максим Георгиевич перебрался на переднее сиденье.

– Домой? – спросил у него Сердюченко.

– Да. Отвезешь меня, получишь деньги и до завтра будешь свободен. Поехали.

– Вопрос задать можно? – Шофер тронул машину с места.

– Валяй.

– Вы что, спасли эту женщину из-под следствия?

– Что значит – спас? – нахмурился энкавэдэшник. – Это из рук царской охранки людей надо было спасать. Оправдали ее, Сердюченко. Понял? Я только немного помог.

– Понятно. Хороший вы человек, Максим Георгиевич! – воскликнул Сердюченко с неожиданной горячностью. – А я-то грешным делом думал, вы, как все, такой же изверг. Так вы ж – герой! Другие ради собственной выгоды людей топят, а вы спасаете. Да я теперь не только спирт вам таскать буду! Я молиться на вас буду!

– Ты эти разговорчики брось, Сердюченко. До беды они тебя доведут, – мрачно сказал Дроздов и отвернулся к окну. В ранних сумерках мелькали пригнувшиеся под тяжестью снега деревья, ссутулившиеся от мороза прохожие. Некоторые несли елки, собираясь назавтра встретить новый тридцать девятый год.

– Надо бы и нам елку поставить, – пробормотал Дроздов. – Мало ли кто придет. Слышь, Сердюченко? Елку надо. Найди к утру.

– А чего ж не найти? – пожал плечами Сердюченко. – Жинка моя уже приволокла откуда-то. Так я ее спрошу, где взяла, и вам привезу.

Дроздов снова отвернулся. Упоминание о жинке Сердюченко неприятно царапнуло его сердце. Он-то думал, что оно уже навсегда замерзло, стало неподвижным холодным куском черного льда, устройством, которое только качает кровь. Но нет, живет, трепещет время от времени. Черт бы его побрал! Лучше бы оно действительно застыло навсегда и не напоминало о себе уколами совести.

Захотелось плакать, но Дроздов только поиграл желваками. Ничего! В Париже все забудется. Что человечков жалеть, коли им самим себя не жаль? Кто, как не они сами, позволяют себя так дурачить? Кто виноват-то им, что вместо свободы выбрали плен и миску с похлебкой? Как коровы. Стоят в стойлах и жуют, пока не наступит время идти на бойню.

Наконец добрались в Сокольники и подъехали к дому.

– Посиди, я сейчас тебе денег вынесу, – сказал Дроздов. – Тебя как зовут-то, по имени? А то все Сердюченко да Сердюченко.

– Тарасом меня кличут, – улыбнувшись начальнику, сообщил растроганный водитель.

Он протиснулся в калитку, взбежал по крыльцу и, не раздеваясь, прошел в гостиную. Там он отпер сейф и на несколько секунд задумался, какую сумму выделить шоферу в качестве премии. Точнее, какой суммы ему, Дроздову, будет достаточно, чтобы забыть о жене Сердюченко.

– Пятьсот дам, – сказал он вслух и отсчитал пачку новеньких пятирублевок с изображением летчика.

И тут Дроздову опять стало худо. Ему почудилось, что на пятирублевке изображен не абстрактный летчик, а Гринберг в шлеме.

– Тьфу! Черт! – выругался он и, увидев початый графин водки, схватил его и глотнул прямо из горла.

«Пятисот рублей Сердюченке пока достаточно, – думал Дроздов, спускаясь во двор. – Потом еще выдам».

Он постучал по стеклу кабины и, когда водитель открыл дверь, сунул ему деньги.

– Держи, Сердюченко, купи себе на Новый год чего. Или жинке.

– А чего много так? – поразился шофер.

– Мы с тобой выполнили важнейшее поручение трудового народа, партии и товарища Сталина. Бери, бери, Сердюченко. Будем приближать светлое будущее, где от каждого по возможностям, а каждому по потребностям. Все, езжай, отдыхай. Автомобиль разрешаю в гараж не ставить. Разок и возле твоего дома переночует. Ничего не случится.