Тогда – Стас позабыл о зияющем дуле пистолета.

Тогда он – стал (почти без внешних усилий) себя собирать. И собрал, и вскинулся, и стал с пола взлетать (собираясь закрутить себя спиралью) – чтобы ногами-ножницами состричь окруживших его врагов.

Он (конечно же) – собрался; но (конечно же) – опоздал.

Конечно же – ещё один опустелый сосуд из-под водки (хвала Дионису!) соприкоснулся с его головой и разлетелся вдребезги; конечно же – вместе с его сознанием; но – сам он не умер!

Разве что – стал видеть себя немного со стороны (и в золотом сне).

Ему – снилось, что пришел за ним горячий ветер и (словно дрянное пальтецо с огородного пугала) подхватил и понес; лохмотья с пальтеца – развивались как вороньи крылья: взмах-взмах! А потом – вдруг ветер о пальто взял и позабыл.

Точно так – как человека покидает его судьба. После чего – человеку становится необходима смерть.

О судьбе-смерти (Лилит-неизбежности – этаком двуглавом демоне) – Стас ещё не имел представления.

Бутылка – разбилась о его голову. Он – опять упал. Немедля к нему подошли двое (ранее – побитых им) громил. Один (с перебитой злой переносицей) – очень точно пнул его в печень. Склонился. Вгляделся. Плюнул кровью ему в лицо.

Потом – пошатнулся и тихонько заскулил. Выпрямился – и пошёл в сторону, гнусаво, (как сифилитик) бубня:

– Черт! Больно. Дайте кто-нибудь полотенце и лед.

Стас (между тем и тел, звучащих не в унисон: такая вот бытовая партитура) – откуда-то сверху всё это прекрасно видел. Видел – как кровь и осклизлые сопли впечатались в его лицо.

Вокруг – веяло полуосознанным ритуалом. Словно на седой скале – открылись руны, которых никто не умеет прочесть.

Странное – и в то же время самое что ни на есть обыкновенное чувство: темница собственного тела. «Бу’дете как боги» – сказано вам, и вы люто и радостно принимаетесь нано-мумифицировать собственную темницу, всячески обессмерчивая её тухлые стены…

Ваша механизированная социальность, ваша животность, похотливая ваша приапистость… Впрочем, о ком это я? Разумеется о себе-множественно-мужественном, закрепощённом в каждой своей единственной ипостаси.

Странное – и в то же время самое что ни на есть обыкновенное чувство: чувство множественных темниц собственного тела. Есть в этих темницах волшебство ритма. Оно не принадлежит вам, оно принадлежит самому ритму. Отсюда и версификации.

– Ну что же ты? Пойдем, поиграемся! – предложили громиле с перебитым носом – игривые боги (казалось бы – боги); но – это всего лишь окликал товарищ громилы, пострадавший значительно меньше.

Сопливый – отмахнулся, уходя и не глядя:

– Ладно! Ты уж как-нибудь сам.

– Ладушки. Как хочешь, – произнес его товарищ (давеча – тоже ошарашенный сверху бутылкой); глаза его – стали прозрачны, словно жир на раскаленной сковороде! Он заозирался и окликнул кого-то, словно бы само пространство окликая:

– Эй! Присоединишься? Угощаю.

Приглашенный клокотнул-хохотнул, словно полупустой котелок:

– Ещё бы!

Псевдо-золотозубый демон – следил за происходящим из своего (то есть внутреннего и тайного) далека и видел, как разрастается в душном и жарком помещении ледяной северный ужас, сжимая у кабачной публики желудки и мочевые пузыри.

Инициация, злой обряд посвящения, определение человеку его места, ничего общего не имеющий (или, все же – имеющий?) с таинствами Лесной Заставы; впрочем – что вверху, то и внизу! Вы представьте себе гиббона-самца (узнается по красному заду), знатного вожака стаи, что в борьбе за свой обезьяний трон победил дерзкого претендента и (чтобы запечатлеть свое торжество) овладел низвергнутым соперником телесно – тем на веки веков запечатлев на нем знак подчинения!

Следует признать, что сие вполне укладывается в обезьянью мораль.

Как отнесется к подобной инициации человек познания? Скорее всего, никак – признав реальностью мира; разве что – душа его будет хохотать хохотом самопрезрения (посмотрите на равнодушного Золотозубого); человек современных идей гуманизма, эта гордая одушевленная обезьяна – тоже останется недоволен предстоящим нам зрелищем; впрочем – он станет недоволен и собой, как будто в предстоящем действе ему предстоит пассивно (в обоих смыслах) участвовать – в то время, как его высокомерие требует, чтобы он всего лишь сострадал!

Ибо такие (коли других не дано) жизни и смерти – лишь игра вариантами инициаций, злых обрядов посвящения в никуда… Да! Да! Да! Судьба человечка была решена ещё до того, как возникло само понятие «решение».

Поэтому – Стаса, меж тем, уже бойко волокли в сторону мужского туалета; но – он не видел себя благородным убийцей Минотавра Тесеем (заодно – предателем своей Ариадны): казалось ему – как будто он всю жизнь, спотыкаясь, бежал по темному (помните переправу на Заставу Павола?) лесу.

И (обязательно) – мчалась за ним злая погоня, иначе, Дикая Охота; настигала (и) – уже дышала в затылок. А он сам (совсем как в безвоздушии рыба) – задыхается! И отовсюду, напрочь сдирая одежду и кожу, цепляются сучья.

Поэтому – он забегал наперёд (себя): ему за-ранее снилось, как бьют его головой об осклизлый унитаз (бьют – предварительно хорошо раскачав)! Расплющивая при этом переносицу или сокрушая челюсть.

Влажно похохатывая. Подхватывают его (теперь уже совершенно обеспамятовавшего) под руки. И держат.

И трясется земля, грохочут копыта! Охота, именуемая (о поэты, лжецы именования!) Дикой, настигает его: ближе! Ещё ближе… И лопаются барабанные перепонки!

Вот только тогда – дан был ему Голос (ибо – он стал по настоящему слышать):

– Оставьте его. Отдайте его мне.

Согласитесь – решения всех решений (точнее, недо-решения) нельзя отменить; но – возможно не принимать в них участия (при условии, если ты являешься в мир за-ранее: раньше любых разрешений явиться); но – и это ничего не решало.

Стас – был человек, который ока-зался без памяти «своих» тысячелетий (словно бы – ослеп, словно бы – ока-завшись без крыльев за плечами); но – ему тотчас показалось (поскольку – он именно что обеспамятовал), что весь мир – послушливо подчинился изначальным Словам.

Маленький мир, окруживший его своим «здесь и сейчас» – замер, и оказался