он вдруг в безопасности; но – так получилось не сразу! Потребовались ещё слова человека.

Ибо – не отпустили его! Показалось даже, что никто (кроме лишенного памяти Стаса) не расслышал необоримости Голоса; поэтому Стаса продолжали волочь.

Но! Голос. Принадлежал. Единственной женщине. Так на беду свою (много горшую – нежели «здесь и сейчас») повстречался он с Яной.

Под этим именем и узнал. Такой он ее и увидел, внешне неброской и беспомощной.

И тогда (для него) время – снова ожило и пошло’; лишь она (одна) – бесконечно стояла, и она (всегда одна) – бесконечно стояла-стояла-стояла в дверях, невесть как распахнувшихся и свободных! Стояла как тростинка на ветру.

А он (сам) – не принимал участия, зато (сам) – был частью происходящего и не мог от участи своей избавиться; а она – никогда не была частью; но – лишь она могла бы на время разделить участь любой частицы.

Некоторые назовут такое со-чувствие к ничтожной «человеко-частице» – любовью; но – не я! Ибо (сейчас) – я вижу внешность любви.

Казалось бы, она – почти некрасива (для не имущих настоящего зрения). Лицо узкое. Глаза светлые, с подступающей вплотную зеленью. Тоненькая. Хрупкие плечики. Почти прозрачные кисти.

Но! Стремительная – даже сейчас, когда замерла. Такой он её и увидел – из своего беспамятства; всю – вместе с её нескончаемой судьбой.

Казалось бы, что именно такая (ошеломляюще юная) – никак не могла она заступить путь Дикой Охоты; казалось бы – ничего она не могла!

Поэтому – Стаса продолжали волочь (и волочь, и волочь) – бесконечно! Бес-конечно-конечно, поскольку – на деле (даже) после её слов убогое в своей тщетной смертоносности «здесь и сейчас» замерло в ощутимом (как воздух, перекинувшийся водой) ожидании.

Стаса – продолжали по инерции волочь; но – уже совершенно без-жизненно (без энергии ци); волокли – и как месте замерев (как бы влипнув в этот словно перекинувшийся водой воздух).

Голос Золотозубого (несколько принужденный) прекратил эту бесполезную судорогу:

– Эй там! Оставьте его! – причём «злому волшебнику» пришлось даже потупить глаза (должно быть, он страусу бы позавидовал, дабы – спрятать их в какой-нибудь пол); впрочем – его подручные всё равно не смогли сразу поверить своим ушам!

Но (его то, вожака своего) – они услыхали. Стали оборачиваться. Стали смотреть на него мертвыми рыбьими глазами. Потом – в их покатых (вспомним громил «Атлантиды») лбах стало происходить бурление.

Впрочем – вокруг уже совершалась та жизнь, в которой им не было места.

– Вы. Меня. Не поняли, – (очень сильно) удивился Золотозубый, которому не часто приходилось свои слова повторять.

Стаса – тотчас уронили на пол! Ибо (как камень, протянутый вместо хлеба) – выпустили из потных ладоней.

Стас – принялся падать (это только кажется, что падение уже случилось), и продолжал падать; причём – в процессе падения раскалываясь как стекло (но– опять себя собирая, а потом опять – рассыпаясь).

Потом – он лежал (порассыпанный по частям), а вокруг – за-шаркали подошвы: от него от-ступала Охота.

А он – всё ещё спал; и снился ему разговор – в котором не было слов; но – который он слышал. А он – не знал, что вместо своей частичности он обретал участь еще более горшую: частичную всеобщность, сопряжённую с частичным бессмертием.

Уж лучше бы ему было быть мумифицированным заживо, как тому египетскому царевичу, мистическому убийце своего царя-отца и мистическому же мужу своей матеря-царицы: такой вот вечный Эдипов комплекс…

– Яна, – молча сказал вожак стаи.

Она взглянула.

– Я не могу так. Ты женщина. На глазах моих жлобов.

– На глазах твоих жлобов, – молча ответила она.

Время спустя она улыбнулась; но – не золотозубому волшебнику, а какой-то своей мысли!

Она – сразу изменилась. Волосы её – перекинулись в рыжее пламя. Стали резко (как от ветра пустыни) очерчены скулы. Поэтому – странной вышла улыбка. Робкой и, одновременно, совершенно безудержной.

– Ты ничего не понимаешь. Но мне тебя не жаль. – беспощадно решила она (про себя).

Золотозубый – её услышал. Время спустя – (ошеломленный) Золотозубый кивнул. Тогда она – опять улыбнулась. Опять (мимоходом – по женски) – прикоснувшись к его душе: дескать, верь или не верь мне, но – мне всё-таки тебя жаль, мой беспомощный недоучка-волшебник!

Тогда он (но – опять так, чтобы никто посторонний не слышал) – крикнул ей прямо (ибо – сдвинул расстояния, их разделяющие) в лицо:

– Но он даже правильных слов говорить не умеет!

– Быть может – уже не умеет. Или – ещё не умеет. Более того: быть может – никогда и нигде не будет уметь; но – это мы с ним вдвоём поглядим, без тебя.

Так Стас – стал приближенным женщины, у которой никогда не было (единственный раз – не в счёт) и не могло быть ничего в этом мире близкого.

А теперь посмотрим, что было бы, если бы женщина не вмешалась. Разглядим во всех подробностях обряд мумификации заживо (то есть – опять повторим)!

То есть – вернёмся к началу: вспомним пресловутую революцию снизу (сиречь, желание самому обожиться), причём – в египетской версии то ли Древнего, то ли Среднего, то ли Нового царства (а не всё ли равно?).

Когда нижестоящие – покусились на право царя самому становится бессмертным и обоженным; и лишь потом – по несказанной милости своей, даровать воскресение «прочему людью».

Вспомним – был в египетской истории случай такой катастрофы: захотели египтяне воскресать (и – воскрешать) сами, а не посредством царя (то есть – опять не вспомним, а повторим)!

Черное Солнце – взошло над Санкт-Ленинградом (в прошлый раз – восходило оно над Санкт-Петербургом); поэтому – ближе к рас-свету само время на-стало именовать себя по разному (двоякому, троякому или – более).

Это пред-рас-светное (пред-два-светное или пред-три-светное) само-именование человеческого поселения – объяснялось (опять-таки) самим поселением: этот город когда-то считалось окном в просвещённую Европу, и осенне-весенние пред-рассветы здесь сопряжены с памятью о богоотступном Ренессансе.

Именно тогда в коллективном бессознательном восторжествовал языческий принцип: человек есть мера всех вещей;