сказать, что как раз от языка его отличает жесткое соотношение знаков с реалиями, которые они обозначают»[685].

Язык, не объясняя, а лишь называя чувственно воспринимаемую реальность, занимает ее место. Якобсон считает «тенденцию вытеснения внешних объектов» языком общей тенденцией эпохи, «действующей в разных областях искусства»[686].

Вернемся к анализу книг Белого Ходасевичем. Он, как уже отмечалось, писал, что в «Котике Летаеве», «Преступлении Николая Летаева», «Петербурге», «Московском чудаке» и «Москве под ударом» воспроизводится одна и та же «конфигурация человеческих отношений». В основе всякий раз, по словам Ходасевича, «то чувство гадливости, которое у Николая Аполлоновича сочеталось с “родственным” чувством». Фрейдистский конфликт сына с отцом неизменно воспроизводится у Белого и, по мнению Ходасевича, может быть прочитан как «физиологическая основа» упомянутых текстов. «Он восстает на наследодателя. В этом, и только в этом, заключается истинная мотивировка преступления, совершаемого Николаем Аблеуховым», – полагает Ходасевич и то же относит и к Николаю Летаеву, и к Митеньке Коробкину[687].

Я считаю, что треугольник папочка–мамочка–сын – именно в творчестве Белого – не столько физиологическая (по Фрейду), сколько лингвистическая (по Лакану) основа[688]. Не уверена, что Ходасевич не согласился бы, если бы в его время работы Лакана уже были известны. Работы Фрейда полезны во многих отношениях, применительно к Котику тоже, но в данном случае Лакан, как представляется, тоньше и точнее. Выше, в главе 2 (об отце и сыне), в анализе Котика широко используется теория Фрейда, здесь – Лакана. Это объясняется разницей между двумя романами о Котике: он в них не во всем тот же самый мальчик. В «Крещеном китайце» в нем появляется заметный интерес к вопросам пола (возможно, потому что он старше) – это ближе Фрейду.

Лакановский психоанализ в центр человеческой психики и окружающего ее мира поставил слово. В механизме социализации на место реальной фигуры отца встает условная фигура закона («la figure de la loi»), имя отца, – «le nom du père», на место кастрации – «aliénation dans le langage», языковое отчуждение.

Лакан вводит в психоанализ понятия реального порядка («l᾽ordre réel») и символического порядка («l᾽ordre symbolique»), которые имеют непосредственное отношение к формированию личности и человеческого общества. Реальное – время до слова, до-лингвистическое состояние: и человеческого рода, и индивида. Переход человечества, как и человека, из реального порядка (неоформленного хаоса бытия, биологического хаоса младенчества) в порядок символический (понятийно оформленного мира, социализированного поведения) происходит через освоение языка (называние, символизацию действительности).

Б. Финк по этому поводу пишет:

Лакановское реальное не делится на зоны, подразделения <…> реальное есть некоего рода нерасчлененная, недиффиренцированная ткань <…>. Это некая гладкая, без швов поверхность или пространство <…>. Разделение реального на отдельные зоны, различимые черты или контрастирующие структуры есть результат символического порядка, который <…> прорезает гладкий фасад реального, создавая разделы, разрывы и различимые образования и упраздняя реальное, иначе говоря, затягивая или всасывая в символы, его описывающие, а следовательно, его уничтожающие.

Отменяя реальное, символическое создает «реальность», реальность в виде того, что язык называет и тем самым позволяет о названном думать и говорить <…>. Язык делает вещи существующими <…> вещи, у которых не было существования прежде чем их зашифровали, символизировали или облекли в слова[689].

Язык, искажающий посредник, лишает субъекта индивидуальности, а реальность, о которой тот говорит – ее чувственной осязаемости. И тем не менее, по Лакану, освоение языка – единственный способ адаптации человека и человечества в мире. В развитии индивида стадия единения ребенка с матерью, ассоциируемая с психической бесформенностью и моторной беспомощностью, означает принадлежность ребенка к порядку реального, невыделенности из хаоса первоначальных ощущений и восприятий. А «имя-отца» должно выполнять функцию посвящения ребенка в сферу «закона», структурирование его сознания, введение в систему условных координат и, соответственно, обретение социальных и поведенческих навыков. Эту функцию, как утверждает Лакан, выполняет язык. Отсюда и отождествление у Лакана фрейдовского реального отца и присущей ему функции социализации ребенка (отделение от матери, угроза кастрации) с ролью языка, слова, условно обозначенного как «имя-отца». Именно слово, исполняя отеческую функцию, разрушает реальное симбиоз ребенка и матери.

Тексты Белого словно созданы для иллюстрации утверждений Лакана. В «Петербурге» Николай Аполлонович читает письмо с требованием выполнить обещание убить отца. В одном месте чтение неожиданно прерывается: «“Очередь ныне за вами; и вот вам немедленно поручается приступить к совершению дела над…” далее Николай Аполлонович не мог прочитать, потому что там стояло имя отца»[690]. Удивительно присутствие в тексте Белого точного будущего лакановского термина: «имя отца». Еще более удивительно, что реакция Николая Аполлоновича на «имя отца» отвечает тем правилам «грамматики бессознательного», которые через много лет представит лингвистический психоанализ. Воспроизводимая сенаторским сыном при чтении словесная цепочка уворачивается – под влиянием его бессознательного запрета – от произнесения отцовского имени, связанного с глубинной причиной его невроза. Его бессознательное пытается уклониться не только от называния символического закона, но и от преступления его.

Ничуть не меньше открытия лингвистического психоанализа предвосхищает «Котик Летаев». Какова конфигурация семейного треугольника в «Котике Летаеве»? Известно, что за Котика борются, вырывая его друг у друга, мамочка и папочка. Каким предстает папочка Котика, декан Летаев? Он – математик, и это его основное определение. Большую часть жизни он проводит в мире знаков:

<…> линия лекций – значки: круглорогий, прочерченный икс хорошо мне известен; он – с зетиком, с игреком.

Папа водит по ним большим носом; и, щелкая крепким крахмалом, бормочет:

– «Так-с, так-с!»

И получается: «Такс»[691].

Котик пытается разгадать смысл папиных значков:

<…> и я – гляжу в иксики: —

– в иксиках – не бывшее никогда!

В них – предметность отсутствует; и – угоняются смыслы…[692]

Когда же папа выходит из мира знаков (выбегает из кабинетика), то лишь затем, чтобы «означить» мир: упорядочить, рационализировать, привести в соответствие с законами математического синтаксиса, превратить рой Котика в строй: «<…> папа вторгается из проходов поговорить, пожить с нами; и образуется – что бы ни было; образования – строи; папа – строит нам строи мыслей <…>»[693].

Папа Летаев пытается «развивать» Котика. Если бы мог он одевать Котика, он давно бы одел его «в сюртучок, в котелок», он дарит Котику букварик и показывает ему буквы:

<…> разве я виноват,

что —

– умею показывать я цепкохвостую обезьяну в зоологическом атласе:

                и – двуутробку с ленивцем? Разве я виноват,

                что я слышу от папы:

– «Дифференциал, интеграл»?[694]

Котик оглушен: «<…> громыхают булыжники слов <…> это-то и есть – математика; папа мой – математик»[695].

Какой предстает в романах о Котике мамочка? Определение Ходасевича предельно лаконично: «Обольстительная “мамочка” Котика – дура и модница». Ходасевич подбирает и весьма примечательный образчик ее речи: « – Некоторые, которые думают, что постигают науку, а в жизни остались болванами, – да!.. Иметь шишкою лоб и бить стены им вовсе не значит быть умником…»[696]

Остается впечатление, что мамочка не вполне владеет родным языком: не вполне выделилась она из первозданного хаоса.

Ее основная забота – удерживать Котика в этом хаосе (в «рое»), в состоянии бессловесности, предотвращать «преждевременное развитие» его папочкой-математиком: «Тоже с Котом вот: преждевременно развивает ребенка <…>. Нет, подумайте: пятилетнему показывать буквы… Большелобый ребенок… Мало мне математики: вырастет мне на голову тут второй математик…» Лоб закрывает мамочка Котику локонами, в платьице одевает его, не выпускает из роя: «<…> я знал: если мне наденут штанишки – все кончено: разовьюсь преждевременно»[697].

Конфигурация складывается вполне лакановская. Отец – le nom du père: имя, слово, язык. Он – метафора символического порядка, в который должен войти