возникало «Я» и «не-Я»; возникали отдельности. Но моря выступали: роковое наследие, космос, врывался в действительность; тщетно прятались в ее клочья; в беспокровности таяло все: все-все ширилось; пропадали земли в морях; изрывалось сознание в мифах ужасной праматери; и потопы кипели.

Строилась – мысль-ковчег; по ней плыли сознания от ушедшего под ноги мира до… нового мира[731].

В статье «Два вида афатических нарушений и два полюса языка»[732] Якобсон описал замечательную особенность языка: «Такое различение двух функций – дистинктивной, и сигнификативной – является особым свойством языка в сравнении с другими семиотическими системами»[733]. В основе экспериментов Андрея Белого как раз лежит эта странная двойственность языка: способность полноценно функционировать – не означая.

Язык обретает у Белого статус автономно функционирующей реальности: означающие лишены однозначной связи с означаемыми, но вступают в сочетания между собой. Механизму такого поведения языка уделено весьма значительное место в психоанализе Лакана, на лингвистические аспекты которого во многом опирается автофикшн. Представители лакановской школы Лаку-Лабарт и Нанси, на мой взгляд, объясняют этот механизм более понятно, чем сам Лакан[734], но в предисловии к англоязычному изданию их книги он описан наиболее наглядно:

Означающее скользит в поле означающих, в поисках своего означаемого, и при этом не встречает ничего, кроме других означающих. И если каждое означающее ссылается лишь на другое означающее, а то в свою очередь ссылается на еще одно означающее, тогда мы имеем дело с ничем иным как системное отсутствие определения <…>. Означающее становится автономной функцией <…>. Означающее функционирует как алгоритм, в цепи дифференциальных меток, которые не означают ничего, кроме своих позиций дифференциации и взаимности[735].

Связь слов в предложении Белого, как и в бессознательном Лакана, отнюдь не произвольна и в то же время не подчинена всецело задаче производства внешнего – по отношению к этой замкнутой системе – значения. В таком случае, какие же механизмы направляют построение его текста?

Взгляды Белого на слово во многом аналогичны рассуждениям Потебни, который разлагает слово на внешнюю форму (звук), внутреннюю форму (образ) и значение (содержание) [736]. Согласно этой теории, внутренняя форма метафорична по отношению к значению слова, так как называет предмет не прямо, а через этимологическое уподобление его другому, но в чем-то аналогичному явлению. Внутренняя форма, по определению Потебни, – ближайшее этимологическое значение: слово «голуб-ое», например, содержит в себе как внутреннюю форму – и этимологически вызывает в сознании – образ «голуб-я» и тем самым метафорически порождает, переносит значение: голуб-ое – то, что имеет цвет голуб-я. Белый, как свидетельствуют о том «Магия слов» и другие его эссе, тоже видит в слове не простейший организм, а сложное образование, состоящее из звука, образа и значения. Однако комбинирование этих элементов и словоупотребление в его прозе совпадают с концепцией Потебни лишь отчасти. Звуковая (по терминологии Потебни, внешняя) форма слова в текстах Белого нагружается большим семантическим весом: она становится элементом внутренней формы (то есть образа), разделяя с ней работу по созданию метафорического эффекта. Сближением созвучных, но различных по смыслу слов Белый достигает того, что звуковая форма слова таким образом предопределяет его внутреннюю форму, создание образа. В большинстве случаев этимология, предлагаемая Белым в качестве внутренней формы слова – ложная этимология. Это этимология, продиктованная созвучием. Образы, далее, выстраиваются в систему, которая предопределяет рефлексивную тенденцию значения. У Белого это не три независимых измерения, а последовательность, обязательно начинающаяся со звука и звуком задаваемая: звуки развиваются в образ, образы ведут к значению. В «Мастерстве Гоголя» он подробно объясняет «производственный процесс» выделки литературного продукта «с момента восприятия его слухом автора». Создание произведения, говорит он, переживает три стадии:

<…> рождение образа из звука, рост и членение образа в систему образов, и наконец всплывание в ней тенденции, совпадающее с заковкой в слоговую форму. Формование протекает двояко: от звука к слоговому оформлению, как процесс осознания стиля, где слог – итог осознания; и от звука посредством сюжетного образа к осознанию смысловой тенденции. Если фазы двоякого оформления вполне наложимы друг на друга (первая на вторую) и наложим ряд на ряд (слоговой на смысловой), то установлена связь тенденции к слову со словом тенденции в общем источнике, питающем и слова, и понятия[737].

Если словоупотребительный механизм, как его описывал Потебня, пусть не прямо, а лишь опосредованно, но все же ориентирован в конечном счете на производство известного значения, то у Белого значение неизвестно и ни в коем случае заранее не предопределено. По Белому, автор не должен подбирать слова и образы для выражения значения, и вообще не должен чересчур сознавать и планировать свой замысел. Смысловая тенденция, о которой он говорит, должна складываться сама собою, автор должен лишь уловить ее, почувствовать, интуитивно поймать и следовать за ней. И это в невиданной до того мере реализовано в его романах.

Художественное словоупотребление Белого как будто исключает всякую иллюзию однозначного соответствия слова явлению. Словесное творчество Белого может симулировать процесс означения сцеплением образов, постоянно обещая и бессрочно откладывая достижение значения. Этот способ выстраивания дискурса сближает поэтику Белого с важным механизмом функционирования речи в бессознательном, на который указывает теория автофикшн: уклонение семиотической цепочки означающих – в ее бесконечном развертывании – от достижения значения. Ориентированность бессознательных ассоциаций на задержание материализации смысла достигается приращением к семиотической цепи по сходству все новых и новых означающих, чей доступ к означаемым частично блокирован. Это предотвращает реализацию «назревающего сообщения», заменяя его кружением семиотической цепи вокруг не воплощающегося значения. Областью откладываемого значения может быть любой брезжащий автору смысл, а то и авторская мистификация – манящий смысловой мираж.

В следующем примере из «Котика Летаева» сложная конфигурация символа зависит от развертывания в предложении синонимически-антонимического ряда свет-тьма, которое подкрепляется рядом очевидных созвучий:

Умирает во мне жизнь какого-то звука: не меняет значений, не гонит значений; объяснение – не возжжение блесков уже, потому что комнаты Блещенских Клёсей потушены, а объяснение папино, что эта жизнь есть пустая, мне – мрак; объяснение это сдувает все блески <…>[738].

В теме «объ-яснения», развивающейся в этом отрывке, можно, как в микрокосме, увидеть структуру одного из руководящих мотивов всей повести: мотив смысла как света. Ассоциация между членами ряда по противоположности (ясность – мрак) столь же сильна, как и ассоциация его элементов по сходству (ясность – блеск; мрак – тьма), так как признак, собирающий те и другие означающие вместе в одном высказывании – положительная или отрицательная принадлежность опорных слов к одному ряду, ряду света. Игра слов и звуков создает образную картину, настроение (грустно), работает на мотив, но не настаивает ни на каких значениях (несмотря на присутствие слова «значение»), не указывает определенно на явления, не ведет к завершению. Взаимодействие между означающими наглядно, их связь с означаемыми в лучшем случае туманна.

Организуя слова в сочетания, человеческое сознание, согласно Белому, организует для себя окружающие его явления мира, но в основе процесса не буквальное соответствие каждого словосочетания соотносимому с ним явлению и, следовательно, не параллелизм синтаксического ряда некоему ряду явлений, а динамика самих языковых связей: «Смысл живой речи вовсе не в логической ее значимости; сама логика есть порождение речи <…>»[739]. Белый переносит акцент со смысловой организации речи на звуковое и образное сцепление слов. В триаде звук – образ – значение последнее как бы выпадает:

<…> правы те, кто утверждает, что образность языка есть бесцельная игра словами, потому что мы не видим осязательного смысла в звуковом и образном подборе слов. Целесообразность такого подбора есть целесообразность без цели <…>[740].

Подход Белого не в том, чтобы прозревать в каждом слове сущность явления, которое оно называет: «Придавая терминологической значимости слова первенствующее значение, вместо побочного и служебного, мы убиваем речь <…>»[741]. Он не оставляет никакого сомнения в самодовлеющем