– Итак, ты «никто». Стало быть, ты пришел «ниоткуда». Это большая претензия, может быть, много большая тебя.

– Нет, – так же молча откликнулся он. – Я из Санкт-Петербурга.

Она – словно бы и движения не сделав, кивнула. Он ничему не удивился. Он даже словно бы не дышал; но – она была ему Стихией Воздуха: она стала его расспрашивать. Не скрывая живого интереса к заветному городу. И он отвечал ей – ибо не мог не ответить.

Потом – негаданно отвлекшись на полуслове, она сделала властный жест. Тотчас лакей, извивавшийся мимо, споткнулся; но – (почти) тотчас выпрямился: эти двое голых (в каких-то набедренных лоскутах) были незваными гостями, не из важных и известных потаскунов и потаскух.

Потому – лакей засеменил дальше по своим почти государственной важности делам. Она подняла голову. Ресницы ее взлетели. Стас попросил:

– Позволь мне.

– Нет.

На этот раз пощёчина, им полученная, оказалась (или – ему так показалось) публичной. Тогда он захотел объясниться (сразу и навсегда); но – здесь и его послушный (как и давешний лакей) голос вдруг споткнулся.

Она сама позвала лакея. Вновь безуспешно. И тогда Стас решил перешагнуть через её запрет; Стас решил, что он (хоть что-то) решил – в то время, когда Стихии существуют вне решений. Тогда она его одёрнула:

– Я просила не говорить слова и не задавать вопросы, – говорила она вслух, о лакее даже не думая; впрочем, почти не думая и о Стасе.

– Хорошо, – он кивнул (или крикнул) и с усилием изобразил на лице отвлеченность (или – протиснул свое лицо в безразличие, причем не слишком успешно); отныне и навсегда (ровно настолько, насколько это слово им постигнуто) до окончания мною уже описанных событий говорить он с ней будет только так.

А именно: подчеркивая свою человечность. То есть – в полный голос именуя себя и других; казалось, ей было все равно! Он взглянул на часы. Была поздняя ночь. Эта ночь окажется долгой и продлится три (или шесть) бесконечных (до очередного псевдо-воскресения) лет.

Она его поняла сразу. Она ничего не сказала («если надо объяснять, то не надо объяснять»); но – она прервала происходящее, хотя: происходила почти притча (сколько бы не относился с почтением к сиюминутности), разве что – уже ставшая почти бесполезной.

Потому – она тоже заговорила, причём – даже не жестом или взглядом (и даже не мыслью): само пространство слегка усмехнулось, сгустились алхимические субстанции – и рядом с ними (гомункулом, а не Великим Деланием) материализовался лакей.

– С чего изволите начать свой отдых?

– Со «всего», конечно же; но – начнем с бокала (вашей) вины.

Услышано, конечно, было (всеми) правильно – вина; но – тему вины и вина Великая Блудница соизволила развить: ничуть не промедлив, она назвала год урожая. И, конечно, страну произрастания. И даже определенный участок хорошо знакомого ей виноградника; назвала она и имена тех девушек, что давили ножками (танцуя) спелые ягоды.

Лакею стало холодно. Грушевидное его лицо было очень значительным (на деле она – чтобы сразу и без обиняков) призвала к себе самого владельца борделя, и тот вынужден был – хотя и пребывал в значительном отдалении – объявиться); и вот теперь пухлые его щеки оказались вдруг втянуты, и на кончике хрящеватого носа образовалась капля влаги (той самой выдавленной вины); странно, влага сия (посреди лютого Космоса) даже не замерзала.

– Хорошо, – согласилась с ним женщина. – Позабудем сегодня о привычном.

Лакей вздрогнул (внутренне); внешне неуверенно изобразил готовность.

– У вас есть скверный позднесоветский (из подворотен и для бродяг) портвейн? Нет? Придется найти, моему спутнику он окажется кстати. Ведь отныне он станет доподлинным маргиналом и (как и любой подлинный маргинал) будет из человечества выброшен. Принесите в пакете (целлофановом, времён позднего СССР); возьмём на вынос (с чёрного хода, как в СССР).

Глядя, как удирает лакей, Стас почти рассмеялся, хотя – за секунду до этого был раздражен; странно, отчего-то ему показалось, что он сам(!) прищемил лакею нос: ему даже захотелось ополоснуть слюнявые пальцы; но – тут женщина к нему обернулась.

Коснулась его колена. Пальцами своими, чистыми и тонкими.

– Мы будем пить скверный портвейн?

– Разумеется.

Он, конечно, всего лишь хотел кивнуть; но – слова произнеслись (или – произошли как во дни Творения) сами собой; а он – становился почти собой, весь погрузившийся в ее прикосновение (как в родное с детства озеро); но – руку она тотчас убрала.

Его (настоящее) послушание началось не с близости: они одновременно встали и пошли (как египтяне – почти нагие); пришлось растерянному лакею против съежившейся воли своей распахнуть-таки перед ними двери; она обернулась – лакей сразу же перекинулся в соляной столб.

Она бросила к подножью столба смятую зелень несчетных сотенных купюр.

– Это вам всем. Здешним лотовым женам (ха-ха!) тоже не забудь отсыпать горстку, – и опять раскололась надвое ночь. Опять визжала на поворотах deus ex macina; но! Уже другая, то есть гораздо роскошней.

Так и примчались они, мужчина и женщина, к воротам в несуществующем (но более чем настоящем) заборе; несуществующий этот забор собою скрывал еще более уединенный особняк. Крепкие ворота (тоже как бы несуществующие) настежь и навсегда перед ними двумя (так ему виделось) распахнулись.

– Сегодня между нами не будет любви. – вслух сказала она и прошла в дом, и оттуда (уже мельком и почти вслух) к нему обернулась. – Завтра, быть может.

Он не ответил, дыхание его перехватило. Сердце его каменело, замерев в самом первом биении. Да и сам он каменел: был себе вместо хлеба – как в ладони самой первой своей реинкарнации.

И еще сказала она:

– Ну что же ты ждешь? Идём, тебе нужен отдых. Во имя невозможного, что (быть может) возможно.

И опять он ничего не смог ответить; но – послушно пошел за ней в дом. Поскольку уже не мог не пойти. И канули в «никуда и в ничто» еще целые сутки – что для живущих вне временности и вне бессмертия годы и даже вечность?

А потом – наступила ночь. И эта женщина (что казалась и