выстраивающего также «оккультный» мир, розы могут прочитываться и в «масонском» ключе, ибо роза — один из основных символов розенкрейцеров — символ «распятой души», страдания, возрождения и искупления (Амбелен 1993: 279). Наряду с крестом он воспроизводится в гербе этого направления в масонстве.

Важно и то, что сочетание розы с крестом (образом, глубинно присутствующим в романе) для писателя постсимволистской эпохи прочно ассоциировалось с темой нерасторжимого единства страдания и любви (ср. «Розу и крест» Александра Блока) и служило отсылкой к теме Христа, ибо роза олицетворяла кровь Христа и высвечивала духовный план — восхождение духа. Поэтому в христианстве красная роза — символ мученичества, белая — чистоты. В пределах «цветочного кода» красноречивой деталью является отвращение, испытываемое Понтием Пилатом к одному только «запаху розового масла», и «сорванные розы», которые несет с пылью и градом разыгравшаяся после казни Иешуа непогода.

Можно отметить, что любовь к розам — биографическая черта: известно, что после знакомства с Е.С. Шиловской, своей будущей женой, Булгаков посылал ей письма с лепестками красных роз.

черная перчатка с раструбом —

в ранней редакции МиМ «черный раструб» — деталь одеяния Воланда. Перенесенная в окончательном тексте на Маргариту, она указывает на ее априорную связь с демонологией. С другой стороны, таким образом выходит на поверхность текста связь с рыцарской литературой (что подтверждает внешность мастера во время полета, обращение к Коровьеву как к рыцарю и его облик в 32-й главе, мотив чаши и т. п.).

еще платье полосатое —

фраза мастера перекликается с эпизодом из симфонии А. Белого «Возврат», где Хандриков силится вспомнить имя жены, но вспоминает только цвет платья (Черникова 1971: 214), к которому, возможно, восходит этот фрагмент МиМ.

попал в мир литературы —

Булгаков зорко вглядывался в окружавший его мир литературы. Впервые он описан в «Записках на манжетах», когда писатель мечтал приобщиться к этому миру и устанавливал для себя правила жизни в нем. Персонажи современной ему литературной жизни до МиМ фигурировали во многих его фельетонах, в повести «Роковые яйца» и в неоконченном романе «Записки покойника». В последнем повествователь, начинающий литератор Максудов, герой в большой степени автобиографический, попадает на вечер встречи с приехавшим из-за границы известным писателем Измаилом Бондаревским (прототипом которого был вернувшийся из эмиграции А.Н. Толстой). Несмотря на то что роман «Записки покойника» не был опубликован при жизни Булгакова, мхатовцы знали его по нескольким чтениям. По Москве ходили два списка прототипов романа из театральных и литературных кругов, в которых фигуририровали такие известные писатели, как Б. Пильняк, Л. Леонов, В. Лидин, Ю. Слезкин и др. Вывод, сделанный Максудовым о мире литературы, однозначен: «…он мне показался сразу же нестерпимым» (4, 431). Нестерпимыми были серость, бездарность, зависть и ловкость, с которой служение искусству подменялось службой своей корысти.

Эти качества в избытке есть и у литераторов МАССОЛИТа. Булгаков изображает сборище писателей как ад, а людей, наделенных правом вершить судьбу произведения и его автора, рисует «со скошенными к носу от постоянного вранья глазами» (5, 140). И не случайно «рукописи не горят» только у мастера, тогда как в начавшемся стараниями Коровьева и Бегемота пожаре МАССОЛИТа «лежащие на окне второго этажа папки с бумагами в комнате редакции вдруг вспыхнули…» (5, 348) и огонь пошел уничтожать все внутри дома. Изображение писательской братии в ранних редакциях было еще более уничижительным: распределение жилплощади на собрании писателей переходило в скандал и потасовку, а подмосковный дачный поселок писателей носил красноречивое название Передракино. В МиМ изображение мира литературы Булгаков передает мастеру, человеку чужому, видящему этот мир со стороны. Подобно Максудову мастер воспринимает литературный мир с отвращением: «Я впервые попал в мир литературы <…> вспоминаю о нем с ужасом!» (5, 140).

говорил что-то про косой дождь —

на примере этого образа можно продемонстрировать генерирующую силу романа и заданный им алгоритм в отношении восприятия текста в целом как сложенного из множества осколков, «узоров», различных художественных кодов. Так, Б. Гаспаров (Гаспаров 1994: 35) склонен усматривать здесь «скрытую цитату» из Маяковского:

«Я хочу быть понят своей страной,

А не буду понят — что ж —

По родной стране пройду стороной,

Как проходит косой дождь».

(Прописные буквы, за исключением первой, и знаки препинания, за исключением точки, остаются на совести автора высказывания: в записной книжке Маяковского, где сохранилась эта строфа, их нет.)

Между тем первоисточником образа «косого дождя» со значительно большим основанием можно назвать «Записки на манжетах», где отчаяние героя-рассказчика описано в сходном с романом ключе: «Бежать! <…> Через море и Францию — сушу — в Париж!.. Косой дождь сек лицо и, ежась в шинелишке, я бежал переулками в последний раз — домой» (1, 489) К тому же первая часть «Записок на манжетах», куда входит приведенная цитата, опубликована в 1922 г., тогда как стихотворение Маяковского «Домой» написано в 1925 г.

Это один из множества случаев автоцитаты или автопарафразы в булгаковском творчестве, причем каждый подобный повтор усиливал общую неомифологическую тональность произведения.

Ариман —

(или Ахриман) — эллинизированное имя злого божества Ангро-Майнью иранской мифологии, олицетворение зла, смерти и мрака.

В романе он выступает и как персонификация лжи. И. Бэлза и Г. Лесскис предполагают, что Булгаков мог иметь в виду генерального секретаря РАПП Л. Авербаха, редактора журнала «На литературном посту» (1926–1932) и критика В. Блюма. Действительно, оба вошли в т. н. списки врагов писателя, так как постоянно травили его в печати. Авербах, слывший «острым оратором», стремился через «напостовцев» осуществлять чекистский надзор над литературой (современники называли РАПП «литературным трибуналом»), чему способствовало его семейное положение: он был племянником Я.М. Свердлова, а его сестра — женой руководителя ГПУ Генриха Ягоды. Достаточно долго это обстоятельство обеспечивало ему личную неприкосновенность. По поводу публикации повести «Дьяволиада» в «Недрах» (1925) Авербах писал: «Булгаковы появляться будут неизбежно, ибо нэпманству на потребу злая сатира на Советскую страну, откровенное издевательство над ней, прямая враждебность. Но неужели Булгаковы будут и дальше находить наши приветливые издательства и встречать благосклонность Главлита?» (Известия, 1925, 20 сентября, цит по: Булгаков 1989б: 755). В 1926 г. Авербах назвал писателя «наиболее ярким представителем «правого фланга» (1, 570). Эрдман, оценивший административный пыл Авербаха, создал тогда ядовитый неологизм «авербабахнуть».

Статья В. Блюма «Правая опасность и театр», посвященная анализу «Дней Турбиных», подхватила ярлык Авербаха (Экран, 1929, 17 февраля). Так Булгаков стал видным фигурантом кампании против «правой опасности».

Известно, что на диспуте 8 января 1930 г. «Нужна ли нам сатира?» в московском Политехническом музее В. Блюм сделал доклад о том, что понятие «советский сатирик» столь же нелепо, как понятие «советский банкир». Отсюда и отголосок диспута в