Тем не менее, после Кеджари даже человеческая кровь стала не такой привлекательной. Вкус у нее был… однообразный. Либо слишком пикантная, либо слишком приторная.

После Кеджари.

Нет, с определенной пещеры, и определенной женщины, и множества вкусов, звуков и ощущений, за которыми я, вероятно, буду гоняться до конца своей проклятой жизни.

Я покрутил бокал с кровью, и мой взгляд упал на большой палец — на слабый зазубренный след на подушечке, в основном уже заживший.

Я не хотел признаваться, сколько раз я смотрел на этот след за последние несколько дней.

Сколько раз я думал о точном ощущении языка Орайи на моей коже. И, черт возьми, выражение первобытного удовольствия на ее лице — этим я мог бы упиваться до конца своих дней.

Я был жалок потому, что я цеплялся за нее. Мягкий, голодный нажим ее языка. Трепетание ресниц от удовольствия. Стон, когда я коснулся ее крыльев, то, как раздвинулись ее ноги, как выгнулась ее спина, как она пахла, черт, так возбужденно, как будто она…

Сиськи Иксы. Что со мной было не так?

Я вырвался из этого потока мыслей, выпив еще одну порцию. Мне хотелось, чтобы в нем было больше алкоголя. Я жаждал пива. Человеческого пива.

Прибыли очередные дворяне и склонились передо мной. Я окинул их бесстрастным взглядом, вежливо поздоровался и отмахнулся, принимая их покорность, как и положено королю, который не ожидал ничего другого.

Они перемещались по бальному залу, выражая свое почтение почетной паре. Вейл принимал поздравления так же, как и я, а Лилит неловко стояла рядом с ним. Кейрис несколько грубовато велел ей не разговаривать, и она по большей части выполняла его приказ. Тем не менее, каждый раз, когда гость уходил, она взволнованно шептала Вейлу на ухо, несомненно, засыпая его постоянными вопросами.

Однако Вейл, похоже, не возражал. Я провел семьдесят лет с ним, а я никогда не видел, чтобы он так улыбался.

Я наблюдал за ними, нахмурившись, и нахмурив свои брови.

— Ты пялишься.

Голос Мише чуть не заставил меня подпрыгнуть.

Я взглянул на нее и обомлел.

Она усмехнулась и повернулась ко мне.

— Как тебе? Кейрис позволил мне самой выбрать его.

Она выглядела как настоящий солнечный луч. Золотисто-металлическая ткань облегала ее тело, юбка была многослойной и развевалась больше, чем обычно диктует стиль Дома Ночи. На ней не было ни вышивки, ни акцентов, но то, чего не хватало в дизайне, она компенсировала ярким цветом, особенно выделявшимся на фоне бронзовой кожи. Платье было без рукавов, с открытым вырезом. На ней были длинные черные перчатки, доходившие до плеч, и я не мог не задержать взгляд на них, зная, почему она их надела.

Даже лицо ее сверкало — золотом на веках и точками на щеках, дополняя веснушки.

Я уверен, что она ожидала какой-нибудь пренебрежительной шутки. Но, может быть, я все-таки старый дурак, потому что не смог заставить себя пошутить. Давно я не видел Мише сияющей. Это было приятно.

И я честно сказал:

— Ты выглядишь потрясающе, Мише.

Она засияла, щеки заблестели.

— Правда, ты так думаешь?

Я тихонько посмеялся.

— Так скромно.

Она пожала плечами.

— Почему я должна быть скромной?

Черт, действительно, почему?

Она оглядела меня с ног до головы.

— Ты выглядишь… э-э… по-королевски.

Ее тон, право же, не указывал на то, что это комплимент.

— Так и было задумано.

— Я думаю, это красиво. Я имею в виду, очень изысканно. Ты выглядишь очень… чисто.

Я очень остро ощущал на себе все взгляды. С Мише было слишком легко быть самим собой. Мои слова могли быть непринужденными, но язык тела должен был оставаться неизменным — я был Королем Ночнорожденных.

И все же при этом мне пришлось сильно сжать челюсти, чтобы проглотить свой смех.

— Чисто, — поперхнулся я.

Мише вскинула руки в жесте: Ну, что, черт возьми, ты хочешь, чтобы я сказала?

— Да.

— Спасибо, Мише. Когда все эти дворяне пускают дым мне в задницу, приятно, что ты можешь вернуть меня на землю.

Она похлопала меня по плечу.

— Не за что.

Затем она проследила за моим взглядом — ее взгляд остановился на Вейле и Лилит, которые сейчас шептались и хихикали друг с другом, словно они были единственными в этом бальном зале.

На губах Мише расплылась мягкая улыбка.

— Они милые, — сказала она.

— Мм. Милые.

Может быть. Я еще не был уверен, что убежден в этом.

Ее глаза сузились.

— Для чего это ворчание?

— Ничего.

Она, конечно, знала. Какое-то время мы оба наблюдали за ними.

— Я думаю, что это правда, — заявила она наконец. — Я думаю, он любит ее.

Я посмотрел на нее. Она ответила мне тем же.

— Что? Ты думаешь, что из-за того, что он совершил несколько плохих поступков двести лет назад, он не способен любить?

Способен любить Обращенную женщину? Способен полюбить человека? Я чертовски сомневался в этом. Даже если бы доказательства, представленные мне, были, признаться, обескураживающе убедительными.

— Может быть, — сказал я.

— Я должна верить в любовь, Райн. Мир и так печален.

Мой взгляд скользнул на другую сторону бального зала, к единственной картине, оставшейся со времен правления Винсента. Одинокий ришанец, падающий навзничь, тянущийся к тому, что никогда не сможет вернуть.

Я издал нечленораздельный звук, затем прочистил горло и выпрямил спину.

— Меня не надо нянчить, — сказал я, указывая на банкетные столы. — Иди и поешь. Если я тебя хорошо знаю, ты мысленно разделывала этот пир с тех пор, как вошла в комнату.

Она хихикнула.

— Может быть, немного.

Она двинулась поцеловать меня в щеку, но я быстро отодвинулся, замаскировав это движение под то, что я снова взял в руки бокал с вином.

Потому что на эту вечеринку только что вошел Саймон Вазарус, и я вдруг стал бесконечно следить за каждым его движением.

И все же, даже если отвлечься, мелькнувшее на лице Мише обидное выражение перевернуло мое нутро.

— Я должен быть осторожен, — пробормотал я, бросив на нее пристальный взгляд. Она проследила за моим взглядом, и ее лицо ожесточилось.

— Это он?

Слова были холодны от ненависти.

Я не ответил. Я напряг все мышцы, чтобы создать аккуратный фасад — фасад, как я смутно осознавал, Некулая. Я не позволял себе смотреть прямо на Саймона. Но я чувствовал на себе его взгляд. Я чувствовал его приближение. Ощущал его близость, как будто меня преследовали.

Я ненавидел, что он заставляет меня чувствовать себя так.

— Иди, — сказал я Мише, более жестко, чем хотел, но мне меньше всего на свете хотелось,