– работал за двоих. Но кто-то пустил слух, что я собираюсь подсыпать в пищу отраву. С тех пор к работе на кухне меня не допускали. Очень жаль. Мне там нравилось.

Через какое-то время у меня появился собственный телевизор и радио. Это означало, что мне не надо ходить в комнату отдыха, чтобы посмотреть большой телевизор, рискуя тем, что какой-нибудь урод набросится на меня в попытке прославиться. Я выполнял работу, на которую меня назначали, принимал душ, а остаток дня проводил в своей камере.

В тюрьме опасность грозит со всех сторон, особенно если ты сидишь за тяжкое преступление. К ней никак нельзя подготовиться. Никакого уединения – за решеткой вечно кто-то есть. Перед моими глазами постоянно были перекладины; когда я сидел на унитазе, любой мог меня увидеть – иногда даже женщина-охранница, специально старавшаяся причинить мне неудобство. В ответ я устраивал для нее хорошее шоу.

Однажды другой заключенный подошел ко мне во дворе и начал сыпать вопросами. На некоторые я отвечал правдиво, на некоторые – нет. На следующий день меня вызвали к надзирателю. Тот парень хотел меня убить. Он собирался продать информацию писателю, который сочинял книги про преступников, и, если бы я был мертв, она стоила бы дороже. Подумать только, как странно работали их крошечные мозги! Это научило меня не рассказывать о себе ничего личного. А лучше вообще держать рот на замке.

Мне еще повезло, что я не курил. Тюрьма штата Орегон была некурящая, но это не означало, что там не водилось сигарет. Охранники рвали сигарету на три части и продавали каждый кусочек за три бакса. За свои деньги ты получал лишь пару затяжек. Я был рад, что не курю.

Один придурок подбросил охране записку, где говорилось, что он начнет убивать охранников по одному, если в тюрьме не разрешат курить. Он подписался моим именем и нарисовал смайл. К счастью для меня, на записке остались его отпечатки пальцев. Как я говорил, умный человек в тюрьму не попадет. Его посадили в карцер. Я спрашивал себя, закончатся ли эти подставы когда-нибудь. Они не заканчивались. Такова цена славы.

4

Постоянный посетитель

Теперь, когда я снова остался один в мире Кита, у меня начались панические атаки. Я не знал, что является их причиной, и никак не мог их объяснить. Когда подступала паника, я хотел все крушить – даже собственные вещи. Меня охватывало жуткое отвращение к личной собственности, ненависть к ней. Если какая-то моя вещь была хорошей, меня так и тянуло ее уничтожить.

Я пытался бороться с этими приступами, чтобы не лишиться всего, что у меня было. То же самое происходило со мной в детстве. Если пазл не складывался, я выбрасывал его. Если игрушка плохо работала, я от нее избавлялся. Когда мои игрушки мне надоедали, я не откладывал их в сторону и не отдавал другим, а ломал. Я ничем не могу это объяснить.

Долгое время я не мог держать у себя фотографии – ни собственные, ни членов семьи. Я знал, что, скорее всего, никогда не увижу своих детей, и от фотографий на меня наваливалась паника. Я резал их на куски или отправлял назад по почте. Сувениры – это не про меня. Наверное, мои братья чувствовали то же самое. Мои дети время от времени мне писали, Шерон и Джилл поддерживали связь, но Брюс с Брэдом полностью меня отрезали – не навещали и не присылали писем.

Регулярно посещал меня только отец – дважды в год, вне зависимости от обстоятельств. Поначалу я не знал, злиться на него, радоваться или грустить. Хорошо было поддерживать хоть какой-то контакт с семьей, но большую часть своих визитов он только раздражал меня. Постоянно рассказывал, как Брэд и Брюс рвут мои письма не читая. Говорил, что я испортил им жизнь и они не хотят больше слышать мое имя.

Я рассмеялся, когда он сказал это в первый раз. Отец спросил:

– Что тут смешного?

Я ответил:

– Ну как же, пап, – Брюс с Брэдом всю жизнь меня мучили. А теперь получают по заслугам, но им это не нравится. Ну разве не смешно?

Нет, ему так не казалось. Он сказал, что старые друзья в Якиме перестали разговаривать с моими братьями, а их детей дразнят в школе – «Смайл! Смайл!». Я прекрасно знал, что, если мои племянники вырастут серийными убийцами, во всем обвинят меня. Так всегда происходило в нашей семье. Если что-то шло не так, виноват был Кит.

Моя сексуальная жизнь не особенно изменилась, когда я сел в тюрьму. Мне всегда приходилось мастурбировать – просто теперь чуть чаще. Я пытался заново переживать особенные моменты, которые разделил со своими жертвами и которые хотел бы разделить. Мой пенис помнил каждую деталь смертельных игр и то, что делали те женщины, чтобы заставить меня прекратить.

Большая часть моих фантазий по-прежнему касалась Таньи Беннетт. Я мечтал о том, как трахаю ее в душе, а потом бросаю на кровать и забиваю до смерти – раз за разом.

В своих фантазиях про Джин, кормящую мать из Корнинга, я заваливал ее на капот моей машины и трахал изо всех сил, вместо того чтобы возиться с ней полночи, а потом отпустить.

Джули Уиннингем стояла у меня перед глазами как живая: она как будто была со мной в камере, когда я мастурбировал. Я почти жалел, что убил ее.

Через год в тюрьме мои фантазии начали блекнуть. Я все еще помнил своих жертв: темные брови Таньи, маленькую круглую задницу Клаудии, татуировку с Твити на щиколотке Анджелы – как она подпрыгивала, когда Анджела скакала у меня на члене. Но я не мог оживить воспоминания об убийстве. Наверное, смертельную игру важно продолжать, иначе твой разум переключается на что-то еще.

Я начал видеть самого себя во сне – как будто смотрел домашнее видео. Я видел, как отец встает надо мной и снимает ремень. Я пытался говорить, что ни в чем не виноват, но слова не шли у меня с языка. Я кричал: «Я этого не делал! Это не я! ПРЕКРАТИ!» Потом я просыпался. Я никогда не мог противостоять своему отцу, даже во сне. Другие заключенные по ночам перерезали своим родителям глотки.

В одном из снов я сбежал из тюрьмы, купил лотерейный билет и выиграл сто миллионов долларов. Кажется, это называется фантазией с удовлетворением желаний.

Всю мою жизнь у