душе меня снова окружили – сорок или пятьдесят голых парней, делавших разные мерзкие замечания. Но тут я мог быть уверен, что ни у кого нет заточки. Если начнется драка, то только на кулаках.

Я крикнул:

– Я заберу с собой столько, сколько смогу. Кто первый?

Никто не пошевелился.

Когда я вернулся в камеру, то попытался обдумать ситуацию, но ни к какому решению не пришел. Я только приехал сюда, а меня уже щемят в столовой, выливают кофе на постель и грозят на прогулках. Кажется, я никому здесь не нравлюсь. В окружной тюрьме Кларк бывалый уголовник говорил мне, что, когда я окажусь в тюрьме штата, заключенные станут пожимать мне руку, угощать кока-колой и просить автографы. Естественно, это оказалась чушь собачья, как и вся его болтовня. Но чего и ожидать от таких придурков – умный-то человек за решетку не попадет.

Вытирая кофе со своей койки, я думал: Честно говоря, я и сам себе не нравлюсь. С какой стати я должен нравиться им? Мне предстоит просидеть здесь остаток жизни из-за того, кем я стал – серийным убийцей. Все ненавидят меня, и я сам себя ненавижу. Это совершенно справедливо.

В первые несколько месяцев моей единственной радостью было то, что рядом не было отца. Может, я и людей убивал потому, что хотел, чтобы меня отправили куда-нибудь, где он меня не достанет. Лежа по ночам один в камере, я чувствовал себя куда спокойней, чем на свободе. Другие заключенные не поняли бы меня, но ведь мой отец не растил их.

2

Изгой

Все шло примерно так же три или четыре месяца – игнор в столовой, угрозы во дворе, перешептывания за спиной. Меня достало, что мою койку обливают кофе, поэтому как-то вечером я не пошел на ужин и подождал в камере. Парень уже собирался выплеснуть кофе, когда заметил меня. Он стал белый как мел, когда я прыгнул к решетке и сказал ему, что он – покойник.

А меня еще называли психом! Да это он – псих! Длинноволосый хиппи, отброс из шестидесятых или семидесятых. Отец говорил нам, что все эти патлатые – наркоманы. После этого он больше не приближался к моей камере и обливание кофе прекратилось.

Неделя шла за неделей, а я все не мог придумать, как добиться, чтобы в столовой меня не прогоняли. Там было сорок столов. Наркодилеры сидели отдельно, чернокожие – своей компанией, латиносы тоже. Когда я водил грузовики, то отказывался присоединяться к караванам и такое же отношение сохранил в тюрьме.

В основном я ел в одиночестве. Когда садился за чей-нибудь стол, кто-то из парней обязательно вставал и уходил. Наверное, считал себя лучше меня, потому что торговал наркотой или воровал, а я убивал женщин. Я махал ему рукой и говорил «пока». Зрительного контакта я обычно избегал.

Один сосед спросил меня:

– Сколько девок ты убил?

Я сказал, что восемь. Он ответил:

– Я только одну.

– Серьезно? – спросил я. – На большее тебя не хватило?

Конечно, популярности мне это не прибавило.

Другой парень сказал:

– Не хочу, чтобы ты сидел рядом со мной.

Я спросил:

– Ты же христианин, да? Как насчет прощения?

Он пробурчал:

– В чем твоя проблема?

– Никакой проблемы, чувак, – ответил я. – Я прощаю тебя за то, что ты сердишься, что я сижу с тобой.

Он так и закипел, а потом воскликнул:

– Да, я христианин. Но ты – убийца! Иисус никогда не прощает таких, как ты.

Я сказал:

– Ты тюремный христианин или настоящий? Если настоящий, почему бы тебе не перечитать Библию?

Я выставил его лицемером, и он пересел за другой стол.

Если же мне удавалось поболтать с кем-нибудь в столовой, то от их историй у меня начиналась изжога. Они все говорили одно и то же. «Со мной обошлись несправедливо», «Стрелял не я», «Это был не мет, а аспирин», «Копы подбросили мне дурь», «Пистолет был не мой». Две тысячи человек, и все в тюрьме ни за что.

Я же сидел за дело. Более виновного трудно было сыскать. Меня справедливо поймали, справедливо осудили, вынесли справедливый приговор. Другие заключенные терпеть не могли подобных разговоров. С их-то лицемерием – ничего удивительного!

3

В обороне

Я знал, что рано или поздно мне придется защищаться в реальной драке, и это случилось в апреле 1996-го, два месяца спустя после прибытия. Я наблюдал за игрой в волейбол во дворе, когда один парень заехал мне кулаком в нос. Я не упал, только немного согнулся. Это был еще один патлатый урод, и он сразу сбежал. Около двадцати человек видели, что произошло. Но когда я выпрямился, они все отвернулись.

Я посидел на скамье и подождал, пока перестанет идти кровь. Кто-то спросил, кто меня ударил, но я ответил «не твое дело». Я подождал у ворот, через которые все проходили по пути со двора, и когда тот патлатый оказался рядом, я заехал ему в левый глаз – он аж подлетел в воздух. Потом я толкнул его всем телом. Прежде чем я с ним разделался, охранник оттащил меня, надел наручники и увел в камеру.

Следующие три недели я провел в карцере 105 в дисциплинарном блоке. Мне там понравилось. Мы сидели под замком двадцать три часа в день, но по крайней мере, нам позволяли читать. Ни на что не отвлекаясь, я мог прочесть за день целую книгу. Завтрак разносили на подносах прямо по камерам – куда лучше, чем тащиться в столовую и искать, куда приткнуть свою задницу.

От овощей, которыми там кормили, у меня началось вздутие живота, поэтому я ел только завтрак. Это была тихая, спокойная жизнь – никто меня не дергал, никто не приставал. Каждый день мы принимали душ. По пути в душевую я слышал, как другие кричат мне вслед – я, мол, кусок дерьма и они хорошенько меня оттрахают, когда поймают во дворе. Конечно, все это были пустые разговоры.

Когда я вернулся, ситуация уже подуспокоилась. Я доказал, что могу постоять за себя. Знакомый сказал, что когда я набросился на того хиппи, остальные разбежались в разные стороны. Они знали, что терять мне нечего и я запросто могу убить кого-нибудь еще.

С тех пор никто не бросал мне вызов напрямую. Но слухи продолжали распускать. Я получил работу на кухне – подкладывал еду в судки, чтобы очередь двигалась. Я был там одним из лучших