и как абсолютное при ее конъюнкции.

Форма есмь при перемене субъекта, в данном контексте обоснованного прямой речью после конструкции ты скажешь, обнаруживает некоторую тенденцию к освобождению от грамматического значения лица, тенденцию, которая более отчетливо выступает в стихотворении из цикла «Деревья» и в прозаическом произведении «Искусство при свете совести»:

Стан по поясницу

Выпростав из гробовых пелён –

Взлет седобородый: Есмь! –

Переселенье! – Легион!

Целые народы

Выходцев! – На милость и на гнев!

Види! – Буди! – Вспомни!

…Несколько взбегающих дерев

Вечером, на всхолмье

(II: 147).

«В чем же отличие художественного произведения от произведения природы, поэмы от дерева? Ни в чем. Какими путями труда и чуда, но оно есть. Есмь!» (V: 346).

Конечно, пантеистическая идея слияния человека и его творческой силы с природой мотивирует синкретизм формы есмь, отнесенной и к субъекту – деревьям, и к субъекту – Цветаевой. Однако уже то, что в стихотворении первый субъект – множество (легион), и то, что неподвижному субъекту приписывается движение, изменчивость (переселенье, взбегающих), показывает, что форма есмь, абстрагируясь от грамматических значений 1-го лица и единственного числа, становится выразителем идеи бытия как изменчивости, слияния лирического «я» Цветаевой с пантеистической множественностью – абсолютом. Вспомним, что в истории языка происходила десемантизация глагола быть, формы которого получали только грамматическое значение, постепенно утрачивая и его (в современном русском языке форма есть выражает значения любого лица и числа, ср. Кто есть я? Кто есть ты? У него есть дети, Это не суть важно). Деграмматизация глагола привела к тому, что в конечном счете (на данном этапе развития языка) остаточный семантический элемент экзистенциальности оказался единственным значением формы есть: явление, дошедшее до предела развития, перешло в свою противоположность. Подобное изменение происходит и с архаизмом есмь: его деграмматизация ведет к семантизации.

Мысль Марины Цветаевой о пантеистическом слиянии поэта с природой во всех ее частных проявлениях и тем самым с абсолютом, сближающая ее идею с идеями античных и средневековых философов – как идеалистов, так и материалистов, – наиболее четко выражена в стихотворении из цикла «Провода», открывающем еще одну важную для понимания мировоззрения Цветаевой сторону, связанную с трактовкой абсолютного бытия:

Перестрадай же меня!

Я всюду: Зори и руды я, хлеб и вздох,

Есмь я и буду я, и добуду

Губы – как душу добудет Бог:

‹…›

Через дыхание… (Перси взмыли,

Веки не видят, вкруг уст – слюда…)

Как прозорливица – Самуила

Выморочу – и вернусь одна:

Ибо другая с тобой, и в судный

День не тягаются…

Вьюсь и длюсь.

Есмь я и буду я, и добуду

Душу – как губы добудет уст

Упокоительница…

(II: 178–179).

В этом контексте интересен поворот темы бытия как пантеистической реализации личности поэта, темы победы бытия – духа над иллюзией бытия – страстью (есмь везде и всегда, и этим утолю любовную страсть).

Здесь в образе «уст упокоительницы» отчетливо виден и поворот темы бытия – победы над страстью к теме небытия – смерти, что в значительной степени представлено и во многих из цитированных контекстов со словом быть. Абсолют мыслится лежащим за пределом жизни с ее антитезой физического и духовного. С таким пониманием абсолюта связана антитеза «жить – быть», постепенно формирующаяся в творчестве Цветаевой и очень важная для понимания ее мировоззрения. Если в молодости бытие осмысливается как интенсивная жизнь – горение (Рано еще не быть! Рано еще – не жечь! – II: 202), то в более поздних стихах находим:

Юность – любить,

Старость – погреться:

Некогда – быть,

Некуда деться

(II: 263);

Жить – стареть,

Неуклонно стареть и сереть.

Жить – врагу!

Все, что вечно, – на том берегу!

(П.: 273).

В поэме «Лестница» форма есмь выявляет природную сущность вещей на уровне бытия, сфокусированного в акте разрушения, и противопоставляет эту абсолютную сущность другой сущности, данной на уровне жизни, в которой вещи являются временными, преходящими субстанциями, воспринимаемыми как материальные обыденным сознанием:

Ночь – ка́к бы высказать?

Ночь – вещи исповедь.

Ночь просит искренности,

Вещь хочет высказаться –

Вся! Все унижены

‹…›

Вещь, бросив вежливость:

– Есмь мел! железо есмь!

Не быть нам выкрестами!

‹…›

Сткло, с полок бережных:

– Пе – сок есмь! Вдребезги ж!

Сти – хий пощечина!

Сткло – в пыль песочную!

Прочь, ложь и ломанность!

Тю – фяк: – солома есмь!

Мат – рас: – есмь водоросль!

Всё, вся: – природа есмь!

‹…›

Огнь, в куче угольной:

– Был бог и буду им!

(П.: 281–282).

В последней из цитированных строк понятие «есмь» в его связи с небытием как начальной и конечной стадией жизни раскрывается и через соединение грамматических значений прошедшего и будущего времени в образе огня-бога. Здесь важно и то, что огонь – традиционный символ любви, страсти, интенсивной жизни, творческого вдохновения, жертвенности. По-разному раскрывая и углубляя смысл самого известного и всеобщего традиционного символа во многих своих произведениях, Цветаева показывает огонь в состоянии пред-бытия и после-бытия как в состоянии истинном, абсолютном. При этом важно еще, что возвращение к абсолюту возможно только после горения, страсти, интенсивной жизни. Поэтому жизнь, по концепции Цветаевой, ценна во всех ее максимальных проявлениях как приближающая к абсолюту (жизнь – сгорание).

Все рассмотренные примеры с формой есмь далеки от стилизации архаической речи, эта форма выполняет чисто семантические функции. Будучи связкой, как в поэме «Лестница», она ни в коем случае не может быть синонимична связке нулевой, поскольку отчетливо семантизирована как в контексте произведения, так и в контексте всего творчества Цветаевой. Семантизация же связки выявляет экзистенциальное значение глагола и наполняет его философским содержанием.

В трагедиях «Ариадна» и «Федра», использующих фабульные мотивы античных трагедий, переосмысленные Цветаевой в соответствии с ее картиной мира, естественно видеть и стилизующую роль формы есмь:

Минос

‹…›

Нынче смерти его канун!

Ариадна

Но твой первенец, царь, был юн,

Я же – есмь. И тому уж трижды

Восемь весен, отец!

(III: 591);

Ипполит

Умру бездетным.

Не впервые о том скорблю.

‹…›

Даром – сила, и даром – жила!

Колыбели не