И это не было одним лишь теоретизированием. Дважды за этот месяц Том набрасывался на Лейлу, как некогда Чарльз. Один раз она стояла в ванной перед зеркалом, снимала макияж, а он подошел сзади, член уже высовывался из пижамных штанов; а потом, всего несколько вечеров спустя, едва она выключила свет на прикроватной тумбочке, как почувствовала его ладонь на своей ключице – любимое его место – и на шее, место еще более любимое. Так Том вел себя только в начале их отношений. У них давно уже все было по-другому, и лишь минимум паранойи требовался для того, чтобы связать внезапную перемену в поведении Тома с радиоактивным воздействием ночующей немного дальше по коридору двадцатичетырехлетней женщины, пышногрудой, гладкокожей, регулярно менструирующей. Живи Лейла с Пип вдвоем, она, может быть, и рада была бы видеть, как девушка свободно себя здесь чувствует, как она выходит из душа без лифчика под рубашкой, как зарывается босыми ногами в подушки дивана, работая полулежа на планшете, предоставленном ДИ, и наполняя гостиную ароматом шампуня от влажных волос. Но при Томе повсеместное присутствие Пип заставляло Лейлу чувствовать себя всего лишь старой.

Пип не делала ничего плохого, просто была собой, но Лейла ощущала, как накипает досада, ощущала, как сильно она завидует общению девушки с Томом наедине, завидует, что она, а не Лейла наслаждается его обществом. Она верила, что оба, и Том, и Пип, слишком хорошо к ней относятся, чтобы предать, но это не имело значения. Лишь чуть больше минимума паранойи было нужно, чтобы вообразить, что внешнее сходство Пип с бывшей женой пробудило в Томе нечто спавшее, излечило его от посттравматического неприятия женщин этого типа, сделало этот тип для него вновь привлекательным; что это и есть его тип на самом деле, а предпочтение другого, Лейлиного, было лишь затянувшейся реакцией на ужасы первого брака; что Пип – идеальное воплощение юной Анабел, тот самый, нужный ему тип, но без осложнений. Когда Том спросил Лейлу, не возражает ли она, если он, когда она будет в Вашингтоне, сводит Пип на спектакль “Однажды вечером в Майами”, Лейла почувствовала себя заложницей обстоятельств. Могла ли она возражать против их похода в театр, если сама столько времени проводит у Чарльза? И даже до сих пор иногда ему дрочит! У нее нет возможности развязаться с обиженным на жизнь инвалидом-колясочником, свободное время она может выкроить себе лишь за счет сна – а у Пип, которая ни с кем, кроме них, тут тесно не связана, и у Тома, который всегда уходит с работы ровно в семь, свободного времени масса, и как их упрекнешь, если они захотели провести его вместе?

Иррациональность ее досады была бы более явной, не испытывай она постоянного чувства, что не занимает во внутренней жизни Тома первого места. Замужем за Чарльзом она оставалась не только из чувства вины. Она так и не отделалась вполне от подозрения, что, при всей любви Тома к ней самой, для него имеет значение, что он впервые встретил ее уже не молоденькой; что Анабел не имела бы повода осудить его за эту связь. Точно так же, как не имела бы повода осудить его за то, что создал на деньги ее отца великолепную новостную службу. Эти моральные соображения все еще имели для него силу, а потому преданность Лейлы Чарльзу сохраняла для нее стратегическое значение: она значила, что у нее, как у Тома, есть и кто-то другой. Но теперь она сожалела об этом.

Девушка ее ревности вроде бы и не замечала. Допивая вечером перед отъездом Лейлы в Вашингтон второй “манхэттен”, Пип дошла до того, что заявила: Том и Лейла вселяют в нее надежду на человечество.

– Более того, – подхватил Том, – думаю, я могу сказать и за себя, и за Лейлу: мы оба хотели бы дать надежду человечеству.

– Да, тем, как вы работаете, конечно, – сказала Пип. – И тем, как вы живете. Но все другие пары, какие я видела, – там ничего хорошего. Либо ложь, непонимание друг друга, зловредность – либо они такие удушающе… не знаю… милые-милые.

– Лейла бывает удушающе милой.

– Понимаю, вы надо мной посмеиваетесь. Но ведь правда, те совсем-совсем близкие пары, какие я наблюдала, там ни для кого больше нет места. Все сводится к тому, какая они чудесная пара. От них несвежими носками какими-то пахнет или разогретыми блинчиками. Я хочу сказать: я очень рада видеть, что бывает и по-другому.

– Послушаешь такое – и возгордишься.

– Не дразни ее за то, что она говорит людям приятное, – сердито промолвила Лейла.

– Ничего страшного, – сказала Пип.

Они сидели на кухне, и Лейла, учитывая вегетарианские предпочтения Пип, готовила на ужин фриттату из цуккини. И она, и Том замечали, что Пип, когда что-то обжаривается на плите, обычно уходит наверх и закрывает за собой дверь.

– Похоже, вы очень чувствительны к запахам, – заметил Том сейчас. – Блинчики, носки…

– Запах – ад, – сказала Пип и подняла бокал с коктейлем, словно произнесла тост.

– Именно так воспринимала запахи моя бывшая жена, – сказал Том.

– Но он бывает и раем, – добавила Пип. – Я убедилась… – Она осеклась.

– В чем? – спросила Лейла.

Пип покачала головой.

– Я просто вспомнила о маме.

– Она тоже так чувствительна к запахам? – спросил Том.

– Она сверхчувствительна ко всему на свете. И склонна к депрессии, так что для нее запах всегда ад.

– Вы по ней скучаете, – сказала Лейла.

Пип кивнула.

– Может быть, позвать ее сюда в гости?

– Она никуда не поедет. Машину она не водит, на самолет не садилась ни разу в жизни.

– Боится летать?

– Скорее, она из тех жителей гор, что никогда не покидают своих гор. Когда я кончала колледж, мама обещала приехать на вручение дипломов, но я-то чувствовала, как она нервничает, ведь это поездка на автобусе или просить кого-то подвезти, так что наконец я ей сказала, что можно не приезжать. Ей было страшно неловко, но я чувствовала, какое это для нее невероятное облегчение. А до Беркли и двух часов езды нет.

– Ха, – промолвил Том. – Как бы я был рад, если бы моя мама не приехала ко мне на вручение диплома! Она сама потом сказала, что это был самый скверный день в ее жизни.

– Что произошло? – спросила Пип.

– Ей пришлось познакомиться с моей будущей женой. Сцена вышла ужасная.

Он принялся рассказывать, а Лейла едва могла слушать – не потому, что слышала все это раньше, а как раз потому, что не слышала. За десять с лишним лет он не удосужился рассказать ей, как прошел у него день выпуска, и теперь она узнаёт об этом лишь потому, что он надумал поделиться историей с Пип. Что еще интересного, подумала Лейла, он рассказал Пип в ее, Лейлы, отсутствие?

– Знаешь, вино у меня не пошло, – подала она голос от плиты. – Сделаешь мне “манхэттен”?

– Давайте я сделаю! – вызвалась Пип.

После знакомства с Пип Лейла стала пить больше. В тот вечер за ужином само собой так вышло, что она пустилась разглагольствовать о ложных ожиданиях, которые связывают с интернетом и соцсетями как заменой журналистике, об идее, будто уже не нужны корреспонденты в Вашингтоне, если можно читать твиты конгрессменов, будто уже можно обойтись без фотокорреспондентов, раз теперь у каждого имеется камера в телефоне, будто уже нет нужды платить профессионалам, лучше прибегнуть к краудсорсингу, будто уже не нужны журналистские расследования, когда по земле ходят гиганты вроде Ассанжа, Вольфа и Сноудена…