– К счастью, нет. Очень печальная история и пугающая, но по-своему комичная. Имелся или нет у DHL-эспесьяль покупатель на боеголовку – этого мы никогда не узнаем. Прежде чем Ричард Кенилли успел хоть что-то предпринять для вывоза “копии”, то бишь настоящей боеголовки, с базы, он споткнулся на парковке и упал на бутылку текилы, которую нес. Стекло разбилось, осколок повредил артерию, он чуть не истек кровью, неделю провалялся в больнице. Это забавная часть истории, а вот менее забавная: Кенилли, получается, не смог поставить боеголовку в срок и не имел возможности дать знать DHL-эспесьяль о причинах задержки. Обе его сестры исчезли – одна в Ноксвилле, другая в Миссисипи. Исчезли как раз примерно в то время, когда произошла подмена боеголовок. Очевидно, их захватили в качестве обеспечения. Обеих нашли мертвыми позади автосалона в Ноксвилле – по единственной пуле в затылок. У одной осталось трое детей. Хорошо, хоть дети не пострадали.

Лейла едва успевала записывать.

– Господи, – пробормотала она.

– Да, ужас. Для меня эта история – отнюдь не только о нашем ядерном арсенале. Она и о нашем полном поражении в войне с наркотиками, и о том, что бывает, когда верят в технологию и забывают о людях.

– Понимаю, – сказала Лейла, записывая.

– Независимо от вас с вашими вопросами история все равно выходит наружу. Офицеров, которым Кенилли поставлял наркотики, понижали, снимали с должностей, переводили, и “Вашингтон пост” обратила на это внимание. О наркотиках они знают. Когда кто-нибудь сольет им остальное – вопрос времени.

– А вы с “Пост” говорили?

Сенатор покачал головой.

– Я у них все еще в опале из-за кое-чего другого.

– Почему Кенилли так поступил?

– Отчасти, видимо, ради денег, отчасти из боязни за свою жизнь.

– Он арестован?

– Спросите об этом кого-нибудь другого.

– Звучит как отрицательный ответ.

– Делайте выводы сами. И повторяю: ничего из этого вы не размещаете на вашем сайте, пока не получите подтверждения из другого источника.

– Мы, как правило, не публикуем того, что знаем только из одного источника. Мы старомодны в этом отношении.

– Нам это известно. В том числе и поэтому мы с вами тут сидим. Вернее, сидели. – Сенатор встал. – Мне и правда пора на самолет.

– Как Кенилли собирался вывезти боеголовку с базы?

– Достаточно, Лейла. У вас уже есть больше чем нужно, чтобы выяснить остальное.

Он не ошибался. Один из лучших сюжетов за всю ее карьеру был, можно сказать, в кармане. Дальше – рутина: интервью со всеми по списку, сопоставление, блеф (“мне нужно лишь подтверждение имеющихся у меня фактов”). И терпеть тошнотворную тревогу, как бы ее не опередила “Пост” или другое издание, менее щепетильное, готовое довольствоваться одним источником.

Выходя из Дирксен-билдинга, она задумалась было, не отказаться ли от возвращения на выходные в Денвер; но подтверждение рассказанной сенатором истории требовало личных встреч, а в такой мягкий и солнечный весенний уикенд никто из тех, с кем надо повидаться, в Вашингтоне сидеть не будет. Лучше провести эти два дня в Денвере, все записать, наметить последовательность интервью и вечером в воскресенье прилететь обратно.

Или так она обосновывала свое желание вернуться. Нехороший, нелестный для Лейлы факт заключался в том, что она не хотела оставлять Тома на выходные наедине с Пип. Она и без того чувствовала себя заваленной обязанностями и досадными проблемами: слишком много сюжетов на ней, и с помощником Чарльза неизвестно что, и обычный наплыв электронных писем и сообщений в соцсетях (бывшая миссис Флайнер писала ей ежедневно, посылала рецепты и фотографии детей), а теперь еще выясняется, что с историей о боеголовке надо работать срочно. Сюжет ответственный, она – его мать-одиночка. Даже вернувшись в Денвер, ни с Томом, ни с Пип она почти не сможет общаться. Они-то располагают двумя свободными днями без жестких планов – сибариты по сравнению с ней. Она понимала, как важно подавлять ревность, досаду и жалость к себе; понимала, но справлялась плохо.

В метро рука у нее так дрожала, что она с трудом приводила в порядок свои торопливые записи, с трудом настучала эсэмэс Тому и Пип. К тому времени, как она села на денверский рейс, тревога, что ее обойдут, сделалась всепоглощающей. Кресла стояли тесно, сидевший рядом бизнесмен мог видеть, что она пишет, а переключиться на налоги в сфере технологий не получалось, мысли так и скакали, поэтому она купила маленькую бутылочку вина и бессмысленно смотрела на самолетик, ползущий по маршруту на экранчике, вделанном в спинку переднего кресла. Потом в ход как средство от тревоги пошла вторая бутылочка.

Разумных возражений против Пип в их доме у нее не было. Девушка пока не оставляла ни невымытую тарелку или ложку в раковине, ни свет в пустой комнате. Она даже предложила Тому и Лейле стирать в машине их вещи. О том, чтобы она занималась их бельем, оба и слышать не хотели, но она объяснила: никогда еще она не жила в доме, где есть работающая стиральная машина с сушкой (“немыслимая роскошь”); так что они позволили ей стирать простыни и полотенца. Избалованность, из-за которой многие ее сверстники выглядят смешно, Пип совершенно не была свойственна, однако она не извинялась перед Томом и Лейлой за причиненные неудобства и не изливалась в благодарностях. В будни – во всяком случае в те вечера, когда Лейла была дома, – девушка готовила себе ужин отдельно, потом уходила в свою комнату и больше не показывалась. Но в пятницу вечером она непринужденно садилась в кухне на табуретку, предоставляла Тому смешать ей свой фирменный “манхэттен”, рубила для Лейлы чеснок и забавляла их историями из жизни сквоттеров в Окленде.

Казалось бы, все хорошо. Но у Лейлы имелись причины подозревать, что в те вечера, когда она задерживается на работе допоздна или ездит к Чарльзу, Пип не сидит безвылазно у себя в комнате. Дважды за последний месяц Лейла узнавала важные новости – что грант для “Денвер индепендент” на семь с половиной миллионов от фонда Пью неофициально уже одобрен и что дело, связанное с Первой поправкой[47], где ДИ выступает соответчиком, попало к недружественному судье, – не прямо от Тома, а от Тома через посредство Пип. Лейле самой в свое время кое-что досталось от опыта старшего мужчины, и она знала, как приятно, когда тебя о чем-то информируют специально, и понимала вместе с тем, что девушка никакой особой привилегии тут не видит и не догадывается, что кому-то это может быть не по душе. Лейле думалось порой, что ее теперешнее чувство вины перед первой женой Чарльза – может быть, вовсе не чувство вины на самом деле, а злость: злость на более молодую Лейлу, которая вошла в литературный мир, потому что приглянулась Чарльзу, злость немолодой феминистки на свое прежнее я. Глядя, как Пип впитывает мудрость Тома и наслаждается тем удовольствием, которое доставляет ему общение с молодой девушкой, Лейла чувствовала отголоски этой злости.