— Нашёл, о чём горевать! У нас дома всякой рухляди — вагонами не вывезешь. Я сейчас домой сбегаю, какую-нибудь полку или этажерку принесу, здесь её в углу поставим, всё и уместится.

— Вот здорово, беги скорее!

Федя быстро выбежал из комнаты, а Борис принялся тем временем развязывать узел своих вещей, который он вчера оставил на полу у топчана. Он достал новый полушубок, повесил его на колышек рядом с кожаной тужуркой около своей постели, запихнул валенки под топчан и, пожалев, что у него нет никакого чемодана, а главное, нет той старой корзинки, которая сопровождала его все предыдущие годы, сложил на табуретку те небольшие запасы белья, которые у него имелись. И тут обнаружилось, что основное, из чего состоял его узел, были книги, тетрадки с записями, сделанными на курсах, и оставленные таблицы для переводов различных мер. Куда было деть всё это, он просто не знал: положил на постель и встал над этой кучей, задумавшись.

В комнату заглянула Марья, она негромко сказала:

— Борис Яковлевич!

Но для Бори такое обращение было настолько необычным, что он, раздумывая над устройством своих вещей, даже не обратил внимания на этот возглас. Тогда она повторила громче:

— Борис Яковлевич!!

На этот раз он понял, что так величают его, и это так его смутило, что он покраснел до корней волос, и, обернувшись, смущённо произнёс:

— Ой, что вы, какой я Борис Яковлевич? Зовите меня просто Борис…

Марья улыбнулась, блеснула чёрными глазами:

— Нет уж, раз вы теперь в начальниках, в десятниках ходите, вас должны Борисом Яковлевичем называть, и вы от этого не отказывайтесь. Ну а я вам в старшие сёстры гожусь, так и быть, буду, когда мы одни дома, вас Борисом называть, раз вам так нравится. Так о чём вы задумались-то, Борис?

Тот улыбнулся и, повернувшись к Марье, ответил:

— Вот соображаю, куда же всё это барахло сложить?

— Ой, да чего ж тут соображать, зараз мы всё приспособим, — воскликнула Марья, подошла к комоду, выдвинула нижний ящик, что-то передвинула там и, забрав с постели Борино бельё, уложила его в освобождённый угол ящика.

— От и всё. Белья-то у вас не дюже богато, подкупать надо, — заметила она, закрывая ящик и с каким-то сочувствием поглядывая на Бориса. — Ну а все бумаги-то на этажерку сложите, которую Фёдор принесть обещался, — продолжала Марья своим неторопливым мягким украинским говором.

Сразу по приезде на Дальний Восток, Алёшкин обратил внимание на то, что большая часть жителей Шкотова, видимо, в прошлом выходцы из Малороссии. В Новонежине это было заметно ещё больше, и по домишкам, очень похожим на украинские хаты, и по говору, хотя бы той же Марьи, да и само название села говорило о том, что его первые поселенцы приехали сюда откуда-то из-под города Нежина (Черниговская обл., Украина — прим. ред.), недаром и название своему селу дали Новонежино.

А Марья снова обратилась к Борису, на этот раз она вошла, одетая в бархатную кацавейку и повязанная цветастой шалью:

— Борис, я сейчас в лавку за солью сбегаю, по дороге к родным забегу, а вы до обеда никуда не уходите. Обед-то я сготовила, так что разогреть только. Наших ждать не будем, они поздно к вечеру только вернуться обещали. Хату бросать нельзя.

— Хорошо, Марья Павловна, я сейчас вместе с Федей работать буду, мы нескоро управимся. А я хочу вас попросить, — смущаясь, добавил он, — купите, пожалуйста, бутылку водки, деньги вон на окне лежат. Это Игнатий Петрович просил, говорил, что лесника угостить надо.

— Нет, Борис, давайте уговоримся, уж если вы себя по отчеству называть не велите, так и меня не надо, — она на секунду задумалась, а затем, легко улыбнувшись, сказала, — зовите меня тёткой Марьей, ладно?

Борис мысленно усмехнулся: «Ну вот и ещё одна родственница появилась», — но вслух ничего не сказал, а только согласно кивнул головой.

— Вот ведь, хороший человек Игнатий Петрович, а ни одного дела без выпивки сделать не может! Моего Николая тоже на это сманивает. Ну да у меня на этот счёт не очень-то! Ладно уж, куплю этой горилки, пущай пьют. Всё равно Колю я из этой компании вытащу. Да, а сами то вы пьёте?

Борис даже испугался.

— Нет, что вы! Я её и не пробовал, не хочу. Да мне и нельзя, я ведь комсомолец!

— Комсомолец?! И в Бога не верите?

— Да, и в Бога не верю теперь.

— А раньше, значит, верили?

— Глупый был, вот и верил!

— Так что же, по-вашему, все верующие глупые? А я вот тоже верю, что же, и я глупая? — уже обиженно спросила Марья.

Борис немного растерялся. Он был ещё слишком молодой атеист и, хотя уже и состоял в обществе «воинствующих безбожников», однако вести дискуссии на религиозные темы ему не приходилось.

— Я не говорю, что все глупые, я про себя сказал. Ну а Бога всё-таки нет! И попы про него много врут, а сами делают совсем не так, как в Законе Божьем написано, уж это-то я знаю!

— Ну попы — это не Бог. Наш вон батюшка тоже и пьянствует, и дерётся, и как матушку похоронил, ни одну молодую бабу в селе в покое не оставляет. А как иконы-то вам, не мешают? — показала она на висящие в углу несколько довольно хороших икон. Борис улыбнулся.

— Да нет, если я им не мешаю, так они мне и подавно. А у вас в селе есть комсомольцы?

— Да, есть, конечно. Вам о них новый дружок расскажет. Только он, кажется, водочку-то не отталкивает. Когда его папаша с вашим начальником договаривались, здесь же у нас выпивали, он тоже за столом сидел, свою рюмку не отодвигал. Ну да это не моё дело, я это так, к слову. Ну, пойду, а то заболталась. Так смотрите, не уходите! — крикнула она уже из двери, ведущей в сени.

Почти сейчас же после ухода Марьи вернулся Фёдор Сердеев. Он нёс ещё почти совсем новую, довольно большую этажерку. Её поставили в свободном углу комнаты и сложили на неё в строгом порядке все бумаги, разложенные Борисом в разных местах. На одной из полок уместились и личные книги, и тетради Бориса.

После этого сели писать договоры, а их, по образцу, найденному Борисом на столе, нужно было написать штук 10, ведь каждому артельщику нужно дать копию, копию послать в контору, и один экземпляр оставить себе. Первый же экземпляр, который написал Фёдор, показал, что это его дело: у него