– Да он ли это?! – Елизавета припала к черной глади зеркала, аж прядь рыжую в черное колдовское озерце окунула. Сразу светлее стало, луна по небу бродит, в воде отражается, вдвойне больше света дарит.

Помыслы у луны странные, брюхата луна или просто полная, кто ж ее разберет, небесную владычицу? Одно точно можно сказать, коли молодая влюбленная девушка такую луну повстречает, опосля быстрее быстрого забеременеет.

– Лешенька, что же это делается? Я ведь лица его рассмотреть не могу. Он ли это?

– Да кому быть? – Разумовский хотел было перекреститься, но опасливо поглядел на Лешего и только почесал лоб.

Лицо, что ли, шарфом обмотать? – Шешковский опасливо взглянул на полную луну. Не понравилась ему луна. Уж больно она яркая да здоровенная, и все этой луне окаянной знать про него хочется, специально, что ли, в глаза светит, в душу заглядывает? Всю его подноготную вызнать хочет. Коварная луна, а может, и не луна? Может, посреди чернущего неба кто-то распахнул светлое оконце, и сквозь то оконце на него теперь глядят, ой, не надо! Сама государыня Елизавета Петровна, рыжая бестия, со своим старым полюбовником. Почему с ним? Когда вся столица знает, что нынче молодой Шувалов ее царское ложе греет?

Все у государыни Светлой Царицы есть, всего вдосталь, на золоте кушает, на шелках почивать изволит, тюфяки лебяжьего пуха, а платьев-то, платьев… на три жизни хватит и еще останется. Одно душу ее гнетет, что помрет она в скором времени, и дрогнет престол великой державы, потому как названному наследнику его нипочем передавать нельзя. Предаст, продаст, унизит, точно рабу бессловесную подарит Россию-матерь королю Фридриху, да еще и себя в придачу к рабе той слезно предлагать станет. Не будет наследника, любой генерал, что нынче у трона, дерзнет власть захватить. Генералов же нынче дюже богато вокруг российского престола собралось. Разумовский, Шувалов, Апраксин… Куда ни кинь, всюду не слава богу на Земле русской. Оттого и зрит государыня сквозь мрак, оттого и когти точит, чтобы птицей-луной слететь с ночного неба да вцепиться в горло подменщику, попытавшемуся восстать на ее единственное добро, на девицу, которой предсказано родить наследника престола.

Шешковский лоб отер. Боязно. А как не забояться, когда точно сама ночь колдовские чары на него насылает. И ведь нашлет, затуманит ясны очи, выкрадет силу молодецкую, явит старческую беспомощность стыдную. Оглянувшись, не смотрит ли кто, Степан потрогал уд и действительно не ощутил никакого желания. А что если и вправду не получится? Вот стыд. Столько лет мечтать, и теперь… А ведь она, Фредерика, вполне может его узнать. Это ведь только в мечтах его глупых слуги тушили свет, а может, запасливая цесаревна с собой огниво принесла? Он в горницу, а она ему навстречу чирк-чирк, да и осветит лицо. Что же, силой ее брать тогда? Нет, силой он точно не сможет.

Шешковский остановил лошадь, велев скакавшему ближе всех к нему парню везти его туда, где связанным дожидался своей участи Салтыков. Зачем? Он и сам не мог объяснить, что делает. Просто знал, негоже цесаревне всю ночь ждать князя в хижине.

Сергея бросили в небольшой сарайчик с мешком на голове, в таком виде он походил скорее не на человека, а на недоделанную куклу. Залаяла собака. Бранясь про себя, Шешковский спешился и, кивнув поднявшимся при его приближении охранникам, прошел к пленнику и с разгона дал тому ногой по ляжке.

– Ой, – завыл князь.

– Вот те и ой, вставай, каналья! – Шешковский заехал тому еще раз, теперь носок сапога впился в ребра. А его сиятельство, ясно расслышав приказ, делал попытки привстать. Без рук ему это было сложно, но Степан не собирался упрощать задачу. Все его существо протестовало против этого удачливого хлыща, против человека, который не мог любить Фредерику так сильно и беззаветно, как любил ее он – Шешковский. Князь оперся спиной о бревенчатую стену и попытался подняться.

– Шнеля, шнеля, – подбадривал его Степан, пиная то по ноге, то, зайдя сбоку, по заднице. Получилось неплохо. Салтыков качнулся, но устоял на ногах. Отчего-то это не развеселило Шешковского, да и не завело его ни капельки. Не так он чувствовал себя, избивая Андрея Чернышева. Возможно, увидь он сейчас лицо своего соперника… но лицо было скрыто плащом. – Иди, жив будешь, – просипел Степан, толкая Салтыкова в спину. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы в руке его каким-нибудь необыкновенным образом вдруг появилась шпага, и он бы… Нет, лучше, чтобы проклятый князь так навернулся на косяк, чтобы у него шишка посреди лба вскочила. Впрочем, на косяк Сергей Васильевич действительно нарвался, выходя из сарая; отвлекшись на свои мысли, Шешковский запамятовал указать точное направление, да и не нанимался он всяких там князей выгуливать. Впрочем, обошлось, и будет с него.

Степан замотал себе лицо и только после этого снял с Сергея плащ.

– Вот она, рыбачья избенка. Иди, каналья, тебя, поди, уже заждались, – он с силой развернул князя, подтолкнув его к входу.

Все. Дело было сделано. Но как стыдно-то, как неприятно. Даже здоровенный синячина на княжеской пригожей роже не радовал. Сам же свалял дурака, сам отдал Фредерику в руки ее рыцаря. Сам теперь и плачь.

А что не плакать-то, он давно привык видеть себя тем самым лунным рыцарем принцессы Фредерики, а какой из него рыцарь? Дракон он – истинный дракон из детской сказки, стерегущий девичью башню. И вот теперь он, дракон, сам же допустил в святая святых рыцаря, дабы тот спас его любимую, потому как разве ж это можно, чтобы кнутобоец, экзекутор, ну, пусть даже секретарь Тайной канцелярии – и стал отцом будущего царя? Это ведь курам на смех. С другой стороны – если Фредерика не родит, вот тогда он точно потеряет ее навсегда. Нет, пусть лучше родит от благородного рыцаря. Родит наследника престола от светлого князя Сергея Васильевича, как запланировала сама государыня. Ну, не родит от этого, найдется другой, тот же Нарышкин или… главное, чтобы цесаревна выполнила свой долг. Да если понадобится, он сам будет приводить к ней прекрасных рыцарей, столько, сколько ее душеньке захочется, чтобы в один из дней принцесса вышла бы из башни, взглянула на своего дракона и поняла, что все это время любила только его одного. Ну, или как-то так…

Обратный путь можно и сквозь ночь, российские дороги, чай, не дикие пустоши, не густые рощи, дубравы: едва стемнеет, на королевской дороге караульные на каждой версте зажигают по бочке с горящей смолою. Далеко видать. Ему же, Шешковскому, не до пейзажей. Плачет Степан, то о низком своем поступке, о злодеянии своем горюет, пусть и не совершил, так ведь пытался. Стыдно. То о потерянных возможностях, о том, что струсил, смалодушничал и сам отдал Фредерику. Катит в карете Степан Шешковский тихо, мирно, богобоязненно, а над ним луна-лунища, ночная богиня прекрасная. Знает матушка-луна в лесу каждую тропку, каждый ручеек. И душу заплаканного темного рыцаря прекрасной принцессы Фредерики ведает. Темна душа его, как ночь без звезд. Одна только любовь в ней и светится, одна путь ему освещает. Странная эта любовь, запутанная, как тропинки в лесу, ну да луна не в таких душах читала, справится…

НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ ПОСЛЕ странного происшествия в Ораниенбауме Шешковский жил тише воды, ниже травы, ожидая ареста. Но то ли Салтыков не признал его, то ли Шувалов пропустил мимо ушей донесение о странном поведении господина секретаря Тайной канцелярии, – Бог ведает.