бархатную маленькую шляпку, отливали темным светом, а прекрасные миндалевидные ореховые глаза с темными пушистыми ресницами казались бездонными. По подсчетам Петра, Верико было сорок четыре года, но выглядела она гораздо моложе своих лет. И ее невероятная красота была все той же. Лишь вокруг ее глаз появилось несколько морщин. Литвинов судорожно сглотнул и тихо вымолвил по-русски:

– Ты права, Верико, мы были любовниками…

Эта фраза, произнесенная им тихо, но неумолимо, вызвала в душе Верико целую бурю. Она попыталась вскочить на ноги, но сильная рука Петра удержала ее на месте, и заставила ее сесть обратно на диванчик. Он видел, что она напряжена словно струна, и быстро добавил:

– Верико! Не надо так нервничать! Я не хотел обидеть тебя…

Княгиня плюхнулась на диванчик и тут же обратила на полковника гневный прелестный взор. Более не в силах сдерживать негодование и боль, которые хранила в своем сердце многие годы, с надрывом она процедила по-русски:

– Вы обидели меня давно, сударь! В тот день, когда в ту злосчастную пятницу не пришли к гроту в полдень. Я ждала вас там почти три часа, пока не начался ливень! И тогда я поняла, что вы лишь красиво говорили мне о любви, но на самом деле никогда не любили меня, а лишь использовали для своей забавы!

– Что ты говоришь, Верико?! – вымолвил удивленно Литвинов, устремив на нее опешивший взор, и попытался схватить ее ручку, но княгиня гневно выдернула ее из его широкой ладони. Петр поджал от досады губы и уже спокойнее сказал: – Но ведь это ты перенесла свидание на среду и сама не пришла, а на следующий день твой друг, Петрэ Асатиани, принес от тебя записку…

– Я перенесла свидание на среду? – опешила уже Верико.

– Да! Я как сейчас помню, как от тебя принесли записку такого содержания, что ты не можешь прийти в пятницу, ибо должна быть на приеме у князей Абашидзе, оттого я должен был прийти в среду к ручью, туда, где мы любили друг друга в последний раз…

Литвинов на миг замолчал и судорожно сглотнул комок в горле, возникший у него от давних воспоминаний об их упоительной и страстной близости, о которой он только что упомянул. Верико пораженно и пронзительно посмотрела прямо в его голубые глубокие глаза и пару раз моргнула, словно пытаясь понять и осознать, что он только что сказал. Совсем запутавшись, она сцепила кисти рук в нервном порыве и глухо выдохнула:

– Боже! Что вы говорите?! Вы, видимо, хотите свести меня с ума? Я ничего не понимаю! Я не писала вам никакую записку о встрече у ручья!

Она замолчала, как и Литвинов. Они долго трагично смотрели друг другу прямо в глаза, пытались понять, что же произошло на самом деле двадцать восемь лет назад с этими злосчастными записками и отчего они так и не встретились. Литвинов первым пришел в себя и, нахмурившись, тихо предложил:

– Верико, ты должна мне все рассказать… Ты все же писала или нет ту записку о переносе свидания?

– Да нет же, говорю вам! – выпалила она нервно. – Я ждала вас в пятницу у заброшенного грота, а вы не пришли.

– Я не пришел в пятницу, оттого что в этот момент я скакал галопом в Петербург.

– Да, я знаю, что вы уже уехали к тому времени! Мне так сказали в вашем доме, когда я, промокшая и несчастная, пришла узнать, отчего вы не явились на свидание.

– Ты приходила ко мне в комнаты, которые я снимал?

– Да! Будь вы прокляты, несносный вы человек! – уже в истерике вымолвила княгиня Асатиани. – Я любила вас! Оттого и вела себя так глупо и сама бегала к вам в постоялый дом! А вам было все равно! Ведь вы, даже не задумываясь, уехали из Имеретии, оставив меня с разбитым сердцем…

– Мне не было все равно, Верико! – воскликнул Литвинов, схватившись руками за подлокотники кресла, и от напряжения костяшки его пальцев побелели. – Я любил тебя, Верико! Страстно, безумно! – он лишь на миг сглотнул и уже хрипло глухо продолжал: – Я хотел жениться на тебе! Но ведь это ты, коварная соблазнительница, это же ты в своем письме написала, что я твой враг, русский захватчик, и твоя семья никогда не примет меня. Это ты, Верико, написала, что любишь другого мужчину! И после развода с Леваном Асатиани выйдешь замуж за него! Я думал, мое сердце разорвется от боли. Именно получив от тебя это жуткое послание в тот злополучный четверг, я выпросил у начальства увольнение и уехал в Петербург, а затем подал прошение императору о переводе в Дагестан, чтобы более не видеть тебя!

– Я не писала никаких писем! – воскликнула Верико в истерике, и на ее глазах выступили слезы боли и непонимания. – Неужели вы могли подумать, Петр Николаевич, что я могла написать вам подобные вещи, когда грезила только о вас, обожала вас всей душой и была готова следовать за вами на край света!

Они вновь оба замолчали, не сводя друг с друга трагичных взоров, обдумывая слова друг друга. Первым вновь начал говорить Литвинов, как-то задумчиво:

– Значит, ты не писала мне записку о встрече у ручья, куда ты не пришла. И позже не присылала никакого письма о том, что любишь другого?

– Нет, говорю же вам, я ничего не писала, – пролепетала она, и по ее лицу потекли горькие слезы.

Литвинов увидел их и напряженно замолчал. Он быстро оперся ладонями о подлокотник диванчика, где она сидела, и, быстро поднявшись на немощных ногах, умело и проворно переместился к ней на диван. Схватив руку Верико, Петр сжал ее в своих широких ладонях, притянул к своим губам и начал осыпать пальчики княгини страстными поцелуями, словно пытаясь утешить ее. Спустя минуту он поднял на нее яркие глаза и, смотря на нее сверху вниз, тихо заметил:

– Ты не должна так переживать, Верико. Мы во всем разберемся, ведь так? – Она посмотрела на него и послушно кивнула. – Записку о встрече у ручья ты не писала, – начал рассуждать Литвинов. – Но мне принес ее от тебя Петрэ Асатиани. Твой друг. И последнее письмо принес он же.

– Петрэ? – опешила Верико.

– Ну да. И он еще сказал, что тебе неудобно говорить мне это напрямую, оттого ты написала все в прощальном письме. Потому я ничего не понимаю. Неужели Петрэ