По левой руке вдруг пробегают мурашки, и я замечаю Кайнона – он совсем рядом, прислонился к стене, запустив руки в карманы.

Его волосы собраны в пучок, что подчеркивает резкие выбритые линии на висках, а наряд кажется гораздо более обыденным на фоне окружающих: облегающие темно-синие штаны и белая рубашка, рукава закатаны и открывают крепкие, мускулистые руки, верхние пуговицы расстегнуты, демонстрируя гладкие мышцы золотистой груди.

Он – луч света, что взрезает полумрак, воплощение непринужденного изящества, облаченного в откровенную неотразимость с ноткой дикой раскрепощен– ности.

– Почему же прелестный цветок плачет? – интересуется Кайнон, склоняя голову набок и окидывая меня беспечным взглядом.

Но в кривой усмешке дерзких губ, в глубине голубых глаз я чувствую искренность. А его вопрос, он так… груб. Словно он закинул мне в глотку удочку и пытается поймать сердце на крючок.

Я не привыкла слышать подобные вопросы ни от кого, кроме Кая.

Каин протягивает руку, вторгается в то малое пространство, что еще нас разделяет, а мне не хватает воздуха возразить, прежде чем он проводит подушечкой большого пальца по моей скуле и размазывает слезу, словно бусинку краски.

Несмотря на удивление, нездоровая тяга так и манит мой взгляд к помосту. Как бы я ни пыталась с ней бороться, я сломлена.

Едва я отвожу глаза, Каин опускает руку.

– Понятно, – бормочет он. – Цветок пустил корни.

– Цветок был глуп.

Сквозь праздный гомон доносится тонкое «дзинь-дзинь-дзинь». Музыка смолкает, толпу окутывает тишина, которая вовсе не кажется тихой. Она оглушает, и я ни капли, ничуть не хочу быть здесь и наблюдать за развитием этой истории.

Я отделяюсь от стены, полная решимости пробиться сквозь восторженную толпу, найти угол вдали от любопытных глаз. Там, где я смогу снова сложить из себя ту несгибаемую женщину, сильную и уверенную…

Ладонь Каина проскальзывает в мою и сжимает, приковывает меня к месту.

Приковывает меня к нему.

Мой взгляд впивается в наши переплетенные пальцы, кожа Каина такая золотистая на фоне моей, кремовой.

– Не-а.

Хриплое, изобличающее слово заставляет вскинуть взгляд и нырнуть в бездонные омуты глаз Каина.

– Стой здесь и смотри, – шепчет он, притягивая меня обратно к стене. – Останешься в этом замке – и придется видеть такое каждый день. Только будет много, много хуже.

Я хмурю брови, а Кайнон пожимает плечами.

– Ты все время будешь чувствовать на нем ее запах. Увидишь, как округлится ее тело, когда она понесет его дитя, чтобы иллюзия стала правдоподобной.

Дыхание вырывается из легких резкими, короткими толчками, воображение рисует четкую, выразительную картину.

И мне больно. Так невыразимо больно.

– И в конце концов… – выражение лица Каина смягчается. – В конце концов эти чувства превратятся в любовь. Неважно, кто ты, откуда ты родом, такова наша природа – влюбляться в оковы, что нас держат.

По моей щеке скатывается еще одна слеза, и Кайнон ловит ее большим пальцем, слизывает с подушечки.

От интимного зрелища что-то внутри меня переворачивается.

– А тебе-то какое, мать твою, дело?

Кайнон растягивает губы в сочувственной улыбке.

– Потому что есть иные варианты, которые принесут пользу нам обоим.

Честность.

Ого, уже что-то. Обычно я получаю лишь отговорки.

– Сегодня, – раскатисто рокочет Рордин, наполняя зал, – я обращаюсь не только к народу Окрута, но ко всему континенту.

Я выпрямляюсь, взгляд вновь прикован к помосту, манимый глубоким знакомым голосом, моей погибелью.

Долгую, мучительную минуту Рордин разглядывает толпу, и сотни собравшихся затаивают дыхание, поднимают лица, распахивают глаза. А потом он берет руку Зали в свою.

Моя кровь холодеет.

С тем же успехом Рордин мог пробить этой ладонью мои ребра и обхватить сердце. Потому что сейчас его биение во власти Рордина и он решает, позволить органу и дальше качать кровь или же выдернуть его из груди и швырнуть на землю.

На меня он не смотрит. Ни разу. Просто расправляет плечи и говорит:

– Я обрел любовь в надежных корнях дружбы, которой очень долгое время дорожил, точно так же, как дорожу защитой своих земель. Своего народа.

Толпа ликует, наполняя зал такой радостью, что мне тяжело дышать.

Рордин поднимает левую руку Зали, выставляет напоказ обнаженное запястье, как трофей.

Его вид – издевательство надо мной, в груди становится пусто.

Не надо, Рордин.

Пожалуйста, не надо…

– Этим вечером я приношу женщине рядом со мной самую священную клятву.

Я не могу дышать, не могу думать. Я вскарабкалась на самую высокую ветку дерева, обломав остальные в процессе, и теперь единственный способ спуститься – это упасть.

– Но я также даю клятву и нашему народу. Потому что мы с Зали сочтемся не только в любви, но и в территории.

В любви.

Слово пробивает в моем сердце дыру, вызывает волну слез, готовых пролиться.

– Мы сотрем границу между нашими землями в стремлении сделать их вновь безопасными!

На этот раз толпа взрывается, их овации оглушительны. Бурные аплодисменты пронизаны свистом и криками – отчаянными возгласами людей, которые уже слишком долго живут в страхе. Людей, которые верят, что этот союз исцелит их самые страшные кошмары.

И возможно, все так и есть… но меня он убивает. Разоряет сердце, сеет тень посреди месива из внутренностей.

Рордин тянется к обнимающей его запястье купле, моя нога уже рвется вперед, и хватка, что меня держит, становится крепче.

– Не надо, – рычит Кайнон.

– Пошел ты.

Собираюсь сделать еще шаг, но ублюдок тянет меня за руку, пока не прижимает ее к своему торсу.

– Ты подонок, – цежу я, наблюдая, как Рордин закрепляет обсидиановую клятву на запястье Зали, и чувствуя, как часть меня разрывается и увядает.

– Несомненно. Потом скажешь спасибо.

– Вряд ли.

Купла застегнута, и толпа взрывается бурными аплодисментами, все вскидывают бокалы, а я борюсь с желанием вырвать руку прямо из сустава и броситься обратно в Каменный стебель, зализывать раны в тишине.

Рордин это сделал. Он правда это, будь он проклят, сделал.

Хватаю бокал с подноса проходящей мимо служанки и осушаю его одним глотком.

– Впечатляет, – перекрикивает рев толпы Кайнон, и я пытаюсь прикончить его взглядом, повернувшись к помосту спиной…

Преподнесение куплы принято скреплять поцелуем – и мне совершенно неинтересно на него смотреть. Я прекрасно понимаю, когда он случился, по очередному взрыву оваций.

Проходит несколько мучительных секунд – и меня вдруг что-то тянет, будто глубоко внутри засел крюк, приказывает повернуть голову. Я упрямлюсь, но крюк дергает сильней, сильней… пока я не сдаюсь и не бросаю украдкой взгляд на помост.

Большая ошибка.

Я как раз сую пустой бокал Кайнону, когда меня прожигает взгляд Рордина,