остальных женщин. Моя спина совершенно обнажена. В платье разрез, в котором сверкает плоть от бедра до пят всякий раз, как правая нога делает шаг.

Толпа раздвигается, как раскрытая книга, будто я прокаженная. У меня горят щеки, но зато так мне открывается отличный вид на окутанный жемчужным сиянием зал. Прямиком на мужчину, что прислонился к дальней стене у возвышения и стоит, скрестив руки на груди, которая, кажется, вдруг застыла.

Смолкает музыка. Толпа упивается мной, утоляя любопытство, и в меня вонзается прохладный стальной взгляд.

Игла прямо в сердце.

Пусть кожа пылает от внимания всего зала, именно его взгляд отставляет ледяной шрам. За него я хватаюсь, хоть он колюч.

Ненадолго замираю на пороге своей неизбежной кончины, уверенная, что не переживу гнева Рордина за то, что собираюсь сделать. Ведь он испепеляет меня взглядом уже за то, что я сбежала из клетки.

Однако он сам требовал приложить усилия. А я просто выполняю приказ.

Я вскидываю подбородок, расправляю плечи, и у Рордина вспыхивают глаза. Потому что сейчас, в этом платье, что облегает все изгибы, обнажает доселе невиданные формы, я не надломлена. Я не та девушка, что боится ступить за пределы замка, и уж точно не та, кому неуютно в собственной коже.

Я сильная, собранная, несгибаемая…

Рордин жестом приказывает музыкантам продолжать, и мелодия, вновь заиграв, рассеивает чары тишины. Толпа медленно возвращается к движению, все еще покалывая взглядами, люди заполняют пустое пространство и отрезают меня от пристального внимания Рордина.

Прерывисто вздохнув, я погружаюсь в душную, насыщенную приторными экзотическими ароматами атмосферу, но не успеваю сделать и пяти шагов, как сквозь толпу прорывается Бейз, одетый в черный наряд, подчеркивающий крепкие линии грозной фигуры.

– И что у нас тут? – цедит он, хватая меня за руку, и расплывается в улыбке, слишком уж обнажающей зубы.

Бейз тащит меня, сжимая так крепко, что рука от локтя и ниже немеет от недостатка крови, поэтому я впиваюсь пальцами в его бок и щипаю.

С силой.

– Ай, – буркает Бейз, не шевеля губами.

Я изображаю вежливую улыбку.

– Прошу простить за опоздание. Небольшие проблемки с гардеробом.

– Вижу, – отзывается Бейз, лавируя между столами, которые ломятся от цветочных композиций и тарелок. – А я-то думал, что мы переживем эту ночь без сучка и задоринки.

Цапнув бокал с подноса слуги, я жадно выпиваю содержимое одним глотком и морщусь, когда жидкость с пузырьками прокатывается по горлу.

– То ли еще будет, зайчик.

Бейз выхватывает бокал и взмахивает им у меня перед лицом.

– Такие вещи не для тебя.

– Это еще почему?

– Потому что ты не владеешь собой.

Я хмурюсь.

Бейз опять обращается со мной как с ребенком и подрывает мою уверенность. Только собираюсь ему об этом сказать, как вдруг мое второе запястье дергают вверх, и оно оказывается вложено в сгиб руки Рордина. Меня отрывают от Бейза, который беззастенчиво мне подмигивает, прежде чем раствориться в толпе.

Предатель.

– На тебе что, нет исподнего? – интересуется Рордин, обжигая льдом край моего уха.

– Этого ты никогда не узнаешь, – мурлыкаю я, притворяясь, что на меня ничуть не действуют его жесткие слова. Его мужественный мускус, ласкающий меня, как жадные пальцы. Или то, как он прижимает меня к своему крепкому телу.

Рордин мрачно хмыкает, и я вдруг особенно остро ощущаю прикосновения его черных замшевых штанов к обнаженной коже моей ноги…

Он ведет меня сквозь толпу, держа так, будто не хочет отпускать, и это сводит меня с ума.

Мне совсем не по душе это… влияние, которое он на меня оказывает.

Особенно сейчас.

Пробегая мимо, служанка предлагает нам ломтики хлеба с икрой и сливочной намазкой. Я беру один, хотя желудок бунтует, и чувствую ожидаемый укол разочарования в сердце, когда Рордин отмахивается с таким лицом, будто один вид подноса вызывает у него отвращение.

Внутри меня что-то обрывается.

Может, все дело в том, что на меня устремлен целый зал полных любопытства взглядов, которые, я убеждена, ищут в моей маске недостатки. Может, все дело в том, что я балансирую на тонкой грани между самообладанием и очередным позорным срывом, если что-то меня заденет. А может, дело просто в том, что Рордин рядом и морочит мне голову, но я сую бутерброд на шпажке ему под нос и всматриваюсь в бездонные колодцы его глаз.

Немигающие.

Сейчас эта крошечная закуска так же опасна, как приставленное к его горлу оружие. Рордин это знает. Я вижу по его глазам, он понимает, какой вызов я ему бросила.

Вопрос: что же он сделает?

Момент затягивается, тишина между нами оглушает, и мне кажется, что мы здесь одни. Мы… и кусочек хлеба.

Рордин склоняет голову набок, рассматривает меня с пристальностью художника со штихелем в руке, словно ищет, что отколоть.

Слежу за тем, чтобы он видел во мне лишь ледяную решимость, которой я против воли у него же и научилась.

Меж его бровей залегает морщинка, взгляд устремляется на мое подношение.

Я вскидываю подбородок и снова тычу хлебом.

Кашлянув, Рордин выхватывает закуску и запихивает ее в рот. Клянусь, он даже не жует, прежде чем проглотить, и в его глазах мелькает что-то такое, от чего у меня по спине пробегает холодок…

Что-то сродни ненависти.

– Счастлива? – цедит Рордин, и я выдыхаю, вдруг осознав, что все это время не дышала.

Он только что ел при мне…

Такая, казалось бы, мелочь, но для меня… это все и вся.

Киваю.

– Хорошо. Теперь, когда с этим разобрались, как ты, мать твою, выбралась из башни?

От рычания в его голосе, от невысказанных угроз в его глазах сложно не увянуть.

Отворачиваюсь от пристального взгляда, изображаю скуку.

– У меня свои методы.

Рордин снова хватает мою руку и тащит меня по широкой дуге, подальше от служанки с подносом с бокалами.

– Я выясню.

– На твоем месте я бы не стала, – отзываюсь я, пытаясь вывернуться из тисков и сцапать еще один бокал. Игристое вино оказалось вкусным, и мне нравится, как оно согревает изнутри.

– Почему нет, Орлейт?

Слова режут без ножа, и я съеживаюсь, вспоминая маленькое путешествие над пропастью…

Рордин все поймет, и тогда я, вероятно, пожалею, что не рухнула с гребаной балки и не разбилась насмерть.

– Что ж, теперь я весьма заинтригован, – цедит он, заводит меня в угол, окруженный большими вазами с ночными лилиями, и встает спиной к стене так, чтобы мы смотрели на оживленную толпу.

От его близости меня пробирает холодом до костей, но от нее же кожа горит огнем.

– Вспомни, сам