— Что было дальше, ты и сам знаешь, брат, — мой монолог прерывает закадровый голос Рюмина. — Я все же вмешался, и ты огреб. У нас тут дела решаются только так. Но Лера и сама не промах. Подожди-ка…

На экране возникает наш с Илюхой засос и эмоциональное перешептывание во время игры в бутылочку. Снято с близкого ракурса, видимо, со стола… Действо снова выглядит так, будто двое давних любовников без стыда предаются страсти, и я, грохнув кулаком по подлокотнику стула, громко матерюсь. Немудрено, что вся школа постоянно нас шипперила. Какой же слепой, глухой и непробиваемо глупой я была!

«Ладно. Но это же старье! По одежде, обстановке и другим приметам можно понять, что тут мои мозги еще не встали на место!» — я как могу успокаиваю себя, и Рюмин сконфуженно крякает на фоне:

— Сорри, не то…

Французский поцелуй прерывается видом на мое крыльцо, и я переношусь в недавний счастливый день, когда мы с Ваней гуляли по заповедной природе, катались на квадрике и впервые поцеловались.

Я, в белой марлевке и бейсболке, с огромное ромашкой в волосах, крепко обнимаю Илюху, зарываюсь носом в его плечо и дрожащим голосом клянусь:

— Илюх, я тебя люблю, ты очень мне дорог! Прости, если вдруг обидела. Ну пожалуйста! И прекрати психовать. Героизм Волкова не отменяет того факта, что он — чистоплюй и заносчивая задница.

Я пугаюсь самой себя на экране и не верю собственным глазам. Это был разговор по душам… Рюкзак Рюмина висел на калитке, а телефон торчал из внешнего кармана. Я успокаивала его и говорила про дружбу, но Рюмин умудрился подловить ракурс так, чтобы не было видно моих губ, заглушил часть фраз, и получилось искреннее, нежное признание в любви.

Это уже не прошлое. Это складная, милая и романтическая сказочка о том, как я предана Илюхе, а Ваню окрутила только ради мести.

Следом включается шутливый репортаж из школьной столовой, где я, в эффектном зеленом платье и с голографическим блеском на губах, поводя плечами от омерзения, признаюсь, что накануне пережила кое-что очень гадкое, но грядущая расплата того стоит, и она близка.

Я проваливаюсь в темный колодец без дна, не чувствую рук и ног, не ощущаю души… Только ясные, четкие, резкие мысли мелькают, как звенья цепочки.

Эта фраза была сказана мной после ночи, проведенной с Ваней… Рюмин больше ничего не поясняет, но Ваня точно уловит скрытый смысл: он обнимал меня, одетую в эти приметные шмотки, когда умерла его бабушка, и в клумбах расцвели цветы.

— Вот так, брат. Лерка наша вообще без тормозов, когда посягают на ее исключительность! Но она молоток: поставила себе синяк, поплакалась, притащила тебя к ведьминой бане, а дальше — дело техники, — дикция Рюмина теперь заметно нарушена, значит, эти реплики он записывал уже после драки, и все мои слова и поступки окончательно выстроились в логический ряд. Теперь я понимаю, что его сегодняшний бред вовсе не был бредом. Все, до единого движения и звука, было продумано и спланировано.

— Да это все ради ржаки, понимаешь? — продолжает глумиться Рюмин. — Мы знали, что ты типа мой брат и долго думали, как тебя отсюда выкинуть, но так, чтоб тебе неповадно было возвращаться. Так бывает, чел. Она тебя уделала, я тебя уделал. Просто не надо было ее унижать.

У меня дергается губа — снова и снова, голова вот-вот взорвется, под ребрами то разливается крутой кипяток, то нарастает толстенная корка льда.

Этот ролик абсурден и насквозь пропитан ложью, но очень талантливо сделан: не сыгранные, живые эмоции бьют по нервам, уверенность, что я знаю, что нахожусь в кадре, не покидает смотрящего, а акценты смещены так искусно, что кажется, будто я натурально страдаю по Илюхе, а Волкова — по-настоящему ненавижу…

Снова жужжит оповещение: «Волков Ваня вышел из группы», и тут же в чат обрушивается лавина возмущенных комментариев:

«Офигеть».

«В смысле? Они братья?»

«Слухи давно ходили».

«Это же наша сладкая парочка, Рюмин и Ходорова, чего еще от них ожидать…»

«Кошмар. Сочувствую Ване».

«Но это подло, Лера», — решается укусить Петрова. Хорошо, что Инга в своем санатории, и там отсутствует связь.

В соседнюю приватную беседу приходит голосовое, и Рюмин, широко улыбаясь со старой аватарки, радостно шамкает разбитым ртом:

'Лер, ну, как тебе? Не зря же мать говорит, что мне надо поступать на режиссерский. Ты только убери свои психи, окей? А я пока объясню расклад. Он сейчас к тебе сто пудов прибежит, и ты, конечно, можешь все опровергнуть, но… он же тогда не уедет, Лер. Как я понял, ментовка его не пугает, и Маринушка ни на что особо не повлияет — я таких примороженных идиотов еще никогда не встречал. Но ты учти: моя мать рвет и мечет, и завтра, прямо к девяти, пойдет в РОВД. Так что давай, пусти в ход все свои штучки и заставь его в это поверить. В твоих интересах, чтобы до утра он отсюда смотался. Если так его любишь, не вякай лишнего. Или твой Ванечка свалит к чертям в свою Москву, или увидит небо в клеточку. Ага?

Я отбрасываю телефон, будто он — что-то мерзкое, и прикрываю ладонями уши.

Воспоминания налетают, как голодное воронье, и каждое норовит побольнее клюнуть…

Вот Ваня впервые входит в класс — напряженный взгляд сканирует наши лица, вот он, как может, сторонится меня — ведет в танце, но не подпускает слишком близко, вот он осторожно, без слов, мне открывается, и от улыбки светлеет даже заросшая сорняками клумба, вот он признается, что любит, и превращается для меня в огромный, прекрасный, непознанный мир.

Он не задумываясь вытащил меня с того света, вытолкнул из бездны заблуждений, принял такой, какая я есть, но теперь из-за меня рискует утонуть. Ему надо выбираться отсюда. Любыми способами.

Ах, если бы мы знали все наперед, могли предугадать беду и правильно рассчитать свои силы… Я не сумела.

И за то, что случилось, и может еще случиться, несу ответственность именно я.

* * *

В соседнем дворе хлопает калитка, по дорожке быстро скользит тень и, спустя несколько мгновений, в нашей прихожей раздается торжественный звонок. Держась за стены, шатаясь и едва оставаясь в сознании, я спешу на лязг и дребезг, широко раскрываю дверь и, на миг зажмурившись от солнца и белой ткани Ваниной футболки, осторожно выхожу на крыльцо.

Я боюсь