на десять, сменила прическу, а еще — не выпускает из рук телефон, с глупой улыбочкой переписываясь со своим Стасом, и у меня вдруг перехватывает дыхание.

Я снова страстно желаю, чтобы мои дни утопали в ворохе эмоций, тянулись долго-долго, отличались друг от друга событиями и планами и навсегда оставались в памяти.

— Мам, а… отец больше не объявлялся? — сконфуженно бубню я, и мама с сарказмом качает головой:

— Ха, объявился, когда хвост прижало. Тише воды, ниже травы… Приезжал ко мне в салон, осмотрелся, погрустнел… Он теперь не может на нас глаза поднять, Лер. А я вчера на развод подала. Самое время зафиксировать все споры нотариально, так сказать. Он же это любит. Воевать так воевать.

Судя по загадочному выражению ее лица, у меня конкретные когнитивные нарушения — я улавливаю, что упустила какую-то чертовски важную часть этой запутанной истории, хотя, если бы прислушивалась к маминым задушевным разговорам с тетей Яной, должна была ее знать.

— Подожди-ка, как это приезжал? — я аккуратно откладываю вилку и тянусь за спасительным стаканом. — А как же его ненаглядная Кристинка?.. Во дела… Может, тогда, и решите все мирно — ей же нервничать нельзя.

— Да нет там никакого ребенка! — огорошивает мама, и я давлюсь апельсиновым соком:

— Как? — из глаз брызжут слезы удивления и облегчения. Я не в курсе всех подводных камней, но то, что услышала, и так сродни сенсации.

— Наплела она все, — терпеливо объясняет мама, и ее румяные щеки победно сияют. — По срокам, у нее давно уже должен быть живот, а его так и не появилось. Даже твой отец, недотепа, узрел подвох и припер ее к стенке. Оказалось, что дамочка наша брала тесты у беременной подружки, разводила Рому на деньги и надеялась, что за это время успеет залететь. Дуреха. Мы с ним столько лет второго ребенка завести пытались… Он бесился, жутко боялся, как бы пацаны не узнали, что проблема была не во мне.

Я судорожно тереблю край салфетки, пытаюсь уложить информацию в поразительно ясно работающем мозге, окончательно офигеваю и ощущаю мощную потребность выпить кофе.

— Мам, дай рублей двести? Я за латте схожу, — откашлявшись, прошу я и, покачиваясь от шока и гула в ушах, выбираюсь из-за стола.

Кликнув на пару значков на экране, мама без вопросов перечисляет мне тысячу, и короткое жужжание оповещает о пополнении счета.

Я снова влезаю в растянутую олимпийку и верные кроксы и тащусь по пыльной обочине к магазину, но сегодня все по-другому — в груди теснятся живые эмоции. В мышцах курсирует странная сила, и я, чтобы не заорать от радости, перехожу на легкий бег. Разгоряченное лицо холодит влажный ветер, запах яблок, сена и сосновой смолы наполняет заново раскрывшиеся легкие. Кофейный автомат зазывно светится впереди, но сломанная лавка у беседок занята молодежью — отбитые хуторские девахи, Влад, Аитов и Илюха — истошно вопят, гогочут и развязно жестикулируют, пугая мамочек с колясками, гуляющих по берегу.

Рюмин опять изрядно пьян — стильная стрижка взлохмачена, новые джинсы испачканы в пляжном песке. Судя по опухшей физиономии, не просыхает он уже давненько. На его коленях елозит девчонка не слишком тяжелого поведения, он увлеченно лапает ее за зад и что-то приговаривает на ухо. Завидев меня, Рюмин хищно прищуривается, но я не реагирую — его досуг, дела и знакомые давно меня не касаются.

Я благополучно дохожу до магазинной парковки и нашариваю в кармане карточку, но Рюмин мерзко блеет мне вслед:

— Шлюха! — и моя кипучая, неуемная энергия взрывается в солнечном сплетении, высвобождая мегатонны ярости. Устало разворачиваюсь и, сжав кулаки, молча подгребаю к тусовке. Владик и Ринат, не ожидавшие моей решительности, заметно напрягаются, хуторские девчонки глумливо кривят надутые губы.

— Илюх, на кого ты похож, — я останавливаюсь в метре от сборища и взываю к прежнему Рюмину, хотя понимаю, что взывать давно не к кому. — Что ты делаешь? Да, твое поганое видео отчасти было правдивым, Ваня уехал, я осталась одна. Может, пора успокоиться?

— А что? Одиноко, да? Хочешь что-то предложить? — он смотрит мне прямо в глаза, ухмыляется и накрывает острое плечо своей девахи подкачанным бицепсом. — Не прокатит. Иди отсюда, Ходорова. Ты мне порченая не нужна.

Дружки опять погано гогочут, но мне не больно… Этот тип — плоть от плоти поселок Сосновое. Всех неугодных, не поддавшихся, не разделивших чувства или просто других он жестко буллит и вынуждает спасаться бегством. Как там говорил мой папаша… Пусть сдохнут те, кто нас не захотел.

— Отлично. Преподноси все именно так, — я выдерживаю его оловянный взгляд, и Рюмин вдруг отводит его и часто моргает. — Спасай свое реноме любыми способами, четкий пацан. Может, это принесет тебе счастье.

Я разворачиваюсь, качаю больной головой, вставляю в уши наушники и, чтобы не слышать улюлюканье и свист за спиной, на полную громкость врубаю Ванин плейлист.

Покупаю любимый кофе, взбираюсь на ржавую крышу локомотива, ложусь на прохладный, жесткий металл и пялюсь в бездонное небо — просто так, чтобы не свихнуться. Я парю высоко в его глубине, вижу маленькие домики, похожих на муравьев людишек, с блаженством потягиваю горячий ароматный латте и со всей ясностью осознаю, что снова борюсь а, значит, начинаю жить.

* * *

Глава 53

Я возвращаюсь домой в густых сумерках — солнце теперь садится намного раньше, чем в начале июня, в воздухе ощущается прохладное дыхание приближающейся осени, а от воды тянет ледяным, мертвым духом. Фонари еще не зажглись, тьма, затаившаяся в кустах, нагоняет жути, и я прибавляю шаг.

Скоро сменятся сезоны, начнется последний учебный год, а тусклой, поблекшей, сопливой осенью тут тоскливо — намного скучнее, чем летом или зимой. Сентябрьскими, октябрьскими и ноябрьскими вечерами мы с Рюминым вечно торчали друг у друга или затевали шумные тусовки, сгоняя на них запуганных и покорных ребят, а по выходным мотались в Задонск, слонялись по улицам, отогревались на фудкорте и вели себя максимально развязно.

Удивительно, но раньше я и часа не могла продержаться в тишине — мне всегда было нужно, чтобы Рюмин оставался на связи и, в любое время дня и ночи, с готовностью отвечал. Вот и сейчас, после пробуждения от затяжной депрессухи, меня вдруг одолевает зудящая, обжигающая грудную клетку потребность в общении.

Штука в том, что поговорить мне решительно не с кем, и