на него посмотреть, но обнаруживаю, что Ваня в полном порядке: завораживающий взгляд с искорками золота транслирует спокойствие, выгоревшие пряди забраны назад и усмирены темными очками на манер ободка.

Я малодушно отворачиваюсь, теряю себя от невыразимого ужаса, но старательно припоминаю все свои прежние коронные повадки и ужимки. Задранный подбородок, легкий презрительный прищур, вздернутая бровь, чуть оттопыренная нижняя губа…

— Лер, где ты настоящая? — тихо спрашивает Ваня, рассматривая меня в упор, и я вскидываюсь:

— А до тебя не дошло⁈ — получается наигранно и капризно, но он пропускает этот удар. Мотнув головой, подходит вплотную и шепчет на ухо:

— Скажи, что это неправда. Я поверю. Любую фразу можно вырвать из контекста. Ты просила верить только твоим словам, поэтому, просто скажи.

Меня уносит волной тепла, подхватывает поток солнечного ветра, кофе, карамель и миндаль горчат на губах… Это не парфюм, это запах первой любви, первого осознанного выбора, сопливой юности, неубиваемой надежды…

Но я должна ее убить, и, подавившись воздухом, исступленно и громко шиплю:

— Волков, ты совсем дебил? Это правда. Ты вовремя не обратил на меня внимания, игнорил, бесил, превозносил свою Ингу. Ты мне жизнь сломал, придурок. Вот и получай, — я упираюсь кончиком ногтя в надпись «Нежность», отхожу на полшага и смеюсь Ване прямо в лицо: — Я тут самая крутая, а не ты, и не Бобкова, уяснил⁈ Я тут королева. Спасибо, что спас; да и в целом было смешно наблюдать, как ты велся на мои россказни и трогательно хлопал глазками. Поздно, Ванечка, я два раза не предлагаю. Я ломаю даже самые красивые игрушки, если они не хотели мне принадлежать.

Его безмятежное выражение не меняется, но черты становятся резче, а щеки трогает лихорадочный румянец. Из черных глаз веет потусторонней, адской безысходностью, но он быстро прячет ее за стеклами очков и выплевывает:

— Стерва.

Шаги отдаляются, бодро щелкает замок калитки, летний день ослепляет яркими лучами, оглушает нестройным пением птиц, отравляет кровь металлическим запахом хвои, бессилия и несбывшихся чудес.

Ледяной сквозняк пробирается за шиворот, нутро выжигает боль. Затыкаю рот сжатыми в кулак пальцами, беззвучно плачу, задыхаюсь и оседаю на жесткий бетон.

* * *

Глава 51

Я еще долго торчала в комнате, повернувшись спиной к окну и вцепившись в подлокотники крутящегося стула, отчетливо слышала приглушенные голоса, шум мотора, шаги, стук дверей и снова — шум мотора, а потом меня накрыла немилосердная, мертвая тишина…

Ранний вечер, в великолепии остывающих оранжевых бликов, вдруг резко померк, от духоты стало нечем дышать. Я переползла на кровать, и все исчезло — кажется, сознание не выдержало кошмара наяву и попросту выключилось.

Я бы предпочла, чтобы с отъездом Вани моя никчемная жизнь тоже закончилась, но большой и безразличной вселенной пофиг на наши мольбы и горести, и вот, словно в насмешку, новое утро уже расцвечивает обои розовыми разводами, и за окном радостно орет полоумный петух.

Глаза болят от слез, воспоминания накрывают с новой силой, я дрожу и не могу пошевелиться. Смотрю в голубоватый потолок с сеткой сиреневых теней, снова проваливаюсь в сон, где меня подхватывают хороводы картинок из наполненного мечтами и надеждами мая… и отчетливо различаю кудахтанье кур, грохот леек и чей-то смех за соседским забором.

Ума не приложу, который час, но резко вскакиваю и, словив секундный вертолет, прямо во вчерашнем мятом платье и босиком лечу в палисадник. Семеню по острому щебню, врываюсь в калитку Волковых и, отдышавшись, вижу странную картину: посреди двора, браня наглых кур и щедро насыпая им пшена, в просторной отцовской футболке и моих кедах стоит мама.

— Проснулась, спящая красавица! — она мрачно на меня косится и зловеще подзывает пальцем: — Иди-ка сюда.

Покачиваясь и всхлипывая от разочарования, я возвращаюсь к дверям, обуваю кроксы и, с замиранием еле живого сердца, снова вхожу во владения Анны Игнатовны.

— Почему не на работе? — хриплю и покашливаю, и мама пожимает плечами:

— Я бы и рада, но по закону обязана брать выходные. Вот, это Энрико, — она указывает на статного петуха с перламутровой шеей. — Теперь твоя обязанность — кормить его и его дам, а по вечерам поливать помидоры и капусту в теплице.

Порывшись в кармане джинсовых шорт, она отдает мне Ванины ключи с брелоком в виде камешка с руной «Добро» и отставляет пустую миску. Я крепко сжимаю связку в кулаке, чувствую исходящее от нее магическое тепло и, не справляясь с полыхающей под ребрами болью, впадаю в ступор. Мама деловито поясняет:

— Марина вчера перед поездом забегала в салон и оставила их. Просила присмотреть за живностью и домом, пока она ищет на него покупателей.

Мама пускается в рассуждения о преимуществе теплиц, о том, как дорого обходятся билеты до столицы и о пользе дружбы с соседями. Я просекаю, что она специально меня забалтывает, но мозг словно атрофировался и не поспевает за бурным словесным потоком.

— Стоп. Почему Энрико?

— Что?.. А… В честь великого оперного певца Карузо. Он же на всю улицу голосит! — мама хохочет, но я кисло морщусь, и боль вытесняется жалкой, ненужной, навязчивой надеждой:

— А тетя Марина… Что-то тебе рассказала?

— Сказала, что ее бедовый мальчишка опять по-крупному встрял. Рок какой-то, ей-богу! Вроде как, наш Илья от него получил? — я киваю, и мама театрально вздыхает: — Вот трагедия так трагедия, этим-то ребятам точно нечего делить… Может, и к лучшему, что Ванечка уехал. Ну, зачем он тебе?

— А недавно ты его расхваливала… — мычу я, и мама гладит меня по голове:

— Дуреха ты, Лер, я же подбодрить тебя хочу. Он ведь сюда никогда не вернется, так что заканчивай страдать. Внушай себе, что вы не подходили друг другу: ну, есть же у него недостатки? Во-от! Какие твои годы, ребенок, будет у тебя еще вагон таких Вань. А у Волковых в Сосновом все равно бы ничего не получилось… — она легонька щелкает меня по носу и придает голосу строгости: — Уяснила обязанности на сегодня? Отлично, тогда вперед! Да, и цветы у Игнатовны на подоконниках полей.

Игриво подмигнув, мама выпархивает на наш участок и оставляет меня одну, а я прислоняюсь спиной к ледяному металлу забора и прикрываю ладонями жесткое, словно окаменевшее лицо.

Все ясно. Терапия от мамы. Что бы ни случилось, выдергивать себя из трясины и просто идти вперед — и хорошо,