Генерал честно округлил глаза и покивал в подтверждение.

— И вдруг — бах! Взрыв! Натуральный! Катастрофа! Взорвали памятник герою революции Семену Буденному! Ну, памятник-то, между нами, и не взорвали. Только пытались. Неумело так. По-глупому. Но взрыв был. И трещина на постаменте тоже была. А сам Буденный этот невредимым остался. Стоит, зараза, как стоял. И так же птички на него гадят. Короче, никто не пострадал. Но все равно — диверсия! Шум аж до Москвы идет, сами понимаете. Мы сразу во все отчеты попадаем. Ужас! Кто сотворил? С какой целью? Присылают из столицы бригаду нам в помощь. А я тогда гонористый был. Нет, думаю, сам все Распутаю без этих москвичей, тем более что я здесь оперативную работу возглавлял. И вот я всех лучших специалистов на это дело бросаю. И через месячишко нахожу. Бомбиста. Диверсанта. Злонамеренного вражеского агента. Представьте себе: мальчишка, студент университета, девятнадцать лет. Отличник. Щуплый такой. Мать у него была музыкантша. В нашем оркестре на скрипке пиликала. И допиликалась. Сбежала от них с кем-то, когда ему десять лет было, а братишке его родному четыре годика. Остались они с отцом. Отец кадровый военный, полковник. Гордый. Весь в себе. Голоса на них никогда не повышал. Но и чтобы приласкать детишек, такого тоже не водилось. По-военному их воспитывал. При казарме. Подъем, зарядка, кругом марш! А мальчонка, видать, в мать пошел. Здоровьем не очень. Хлипкий был. Болел. А книжки любил. Пристрастился к чтению. И начитавшись этих проклятых книжек, советскую власть возненавидел. И незнамо кем себя вообразил. Революционером-народовольцем. И, значит, изготовил бомбу и памятник рванул в знак протеста. Но что-то там не так рассчитал. Да еще и людей боялся случайно поранить. Короче, не больно у него получилось.

Я его лично арестовывал. Под утро мы заявились. Человек восемь. Обыск. Взрывчатые вещества. Колбы. Неопровержимые улики. Запираться он не стал. Сразу признался. Мол, так и так, действовал один. Из политических убеждений. Сообщников не выдал. А ведь были они, были сообщники. Как не быть! Голову на отсечение даю. И ни раскаяния, ни слез — ничего! Сидит, бывало, у меня на допросе, весь сожмется, боится, вижу, до смерти. Но свое твердит. Дескать, борюсь с этим режимом. И хоть убейте, не отступлюсь! До последнего, мол, дыхания буду его свергать. А срок ему, щенку, идет — восемь лет. У меня у самого аж сердце кровью обливалось, на него глядя. Стыдно признаться. Ведь он вроде как враг государства. Мне за него повышение дают. А мне его до слез жалко. Думаю, какая тебе зона, дурачок. Ты же не выдержишь. Не вернешься. Похоронят там тебя. Я и так его, и так. Покайся, говорю, скажи, пьяный был, скостят тебе срок-то. Охота тебе всю жизнь себе ломать? И психушку ему предлагал. Ни в какую. На суде произнес пламенную речь про демократию. Получил восемь лет строгого режима. Отец его в тот же день под поезд бросился. Покончил с собой. Его ведь и из партии выгнали, и из армии. За то, что не сумел сына воспитать. Знаете, пришел на вокзал в шинели, в папахе, при полном параде. Награды надел, какие там у него были. Прогулялся вдоль платформы, где пригородные поезда ходят. Сигарету докурил. Рука в перчатке. И сиганул. А записку, знаете, какую оставил? «В моей смерти никого не винить». И все. По-военному так. Не то что «прошу никого не винить...», как обычно самоубийцы пишут. А как приказ. Да, гордый был. И мальчишка у него гордый. Братишку дальние родственники забрали. «Не винить!» А мальчонка от звоночка до звоночка оттрубил. Все восемь лет. Прошений о помиловании не подавал. Вы чуете, Владимир Леонидович, к чему я веду? Он ведь, мальчонка этот, так о демократии мечтал. О новых временах! Готов был все отдать, чтобы они наступили. Жизнь свою. И вот они наступили. А хозяевами вдруг стали эти господа... ну, те, что на катерах с тёлками. Которые с нукерами ходят, а всех прочих хуже дерьма считают. И гаремы себе заводят. И женщин в подъездах калечат. Зубы им выбивают. Не сами, конечно. Зачем самим-то мараться? У них для этого бандиты есть. И вот я все думаю. Выходит, эти мальчики на зону шли, свою и чужую жизнь под колеса бросали, чтобы потом эти твари из щелей повылезали?

Его глаза сузились и заблестели. Незаметно для себя он повысил голос. Сейчас он не притворялся.

— Чтобы воровали, хапали то, что им никогда не принадлежало, а потом еще над своим обманутым народом куражились? Чтоб таких вот мальчишек давили на улицах своими «мерседесами», чтобы их девчонок сначала имели как хотели, и в рот и в нос, а потом им ребра ломали? Так? Так? Я вас, Владимир Леонидович, спрашиваю, так?

В комнату вошла стюардесса.

— Приглашаю вас на посадку, — сладко пропела она, Улыбаясь Храповицкому.

Генерал нетерпеливо махнул на нее рукой.

— Идите, мы вас догоним, — бросил он. — Что ж вы, Владимир Леонидович, как в рот воды набрали?! — повторил он уже спокойнее. — Вы уж скажите мне что-нибудь!

Стюардесса, видя, что наш разговор носит резкий характер, попятилась и на цыпочках вышла из банкетки, прикрыв за собой дверь. Генерал сидел, не отрывая от Храповицкого взгляда. Все его наигранное добродушие слетело разом. Он с трудом перевел дыхание.

— Не будет этого! — медленно и раздельно проговорил он. — Не все вам праздник. Взял я деньги, не взял, никого не касается! Упеку я вас, Владимир Леонидович. За того мальчишку упеку. За братишку его. За папашу-полковника. За продавщиц. За баранов в палатках. Да и за себя тоже. Обещаю.

Он схватил чашку и сделал несколько глотков.

— Пойдемте, — проговорил он, встряхиваясь. — А то и правда не успеем. А мальчишечку-то я встречал потом, — прибавил он скороговоркой, пытаясь улыбнуться. — Сгорбленный весь. Сморщенный. Постаревший. Зубы от цинги выпали. Идет пьяненький, в рваном ватнике. Не знаю, чем занимается. Бомжует, наверное. Не решился я к нему подойти. Сил не хватило.

Храповицкий тоже поднялся и начал натягивать светлое пальто. Потом подошел к зеркалу, посмотрелся, снял очки и аккуратно положил их в футляр.

— Лирика это все, Валентин Сергеевич, — сухо произнес он не то генералу, не то своему отражению. — Сплетни. Бабьи выдумки. Все так живут. Не понимаю только, почему вы в меня вцепились?

— А на всех у меня сил не хватит, — отозвался генерал за его спиной. — Уж больно много вас. Всех не передавишь. Да одного такого, как вы, посадить — считай, уже и так жизнь не зря прожил. Недаром хлеб ел. Глядишь, на том свете и мне скостят маленько. С того срока, что здесь мне набежал.

— Может, и скостят, — недобро усмехнулся Храповицкий. — Только живем мы здесь. По закону нашего времени. Закон этот прост: или ты, или тебя. Вы не хуже моего знаете. Так что, Валентин Сергеевич, смотрите. Если вам меня не удастся упечь, то уж не обессудьте. Я не промахнусь. Это я вам тоже обещаю.

Я вошел в салон следом за Храповицким, скинул плащ на руки стюардессе, и вдруг меня обожгло. Во втором ряду, у окна, задумчиво склонив голову и опустив глаза к журналу, сидела Ирина. Я видел знакомую русую волну волос и точеный профиль с хрупкими скулами. Сердце мое оторвалось и рухнуло куда-то в пропасть. Я прикрыл глаза, чувствуя, что плыву.