На следующий день, сидя у окна, Исра увидела, как перед домом Надин играет с Амиром. От улыбки на лице невестки ей сделалось тошно. Надин была такая прямая и высокая, живот круглый, как баскетбольный мяч, который она держала в руках. Третий сын на подходе. Вот что такого она сделала в жизни, чем заслужила трех мальчиков? В то время как у Исры ни одного. Но даже эта досада блекла по сравнению с самой большой ее болью – с тем злом, которое она причинила дочерям. И продолжает причинять.

Когда Исра замачивала чечевицу для супа на ужин, на кухню явился Халед – готовить заатар. Но вместо того чтобы направиться прямиком к кладовке за специями, он остановился перед Исрой.

– Прости меня, дочка, – сказал он, – за то, что я наговорил в ту ночь, когда тебя избил Адам.

Исра на шаг отступила от раковины. Халед ни с кем почти не разговаривал с тех пор, как сбежала Сара.

– Я в последнее время все вспоминаю эту ночь. – Он говорил почти шепотом. – И думаю: может, Бог забрал у нас Сару в наказание за то, как мы обходились с тобой.

– Нет! Не может такого быть, – пролепетала Исра.

– Может.

– Не говорите так, – пробормотала Исра, пытаясь поймать его взгляд. В глазах у свекра стояли слезы.

– Такие вещи, они… заставляют задуматься. – Халед достал из кладовки специи, вернулся на кухню, высыпал кунжут в чугунный сотейник. – Начинаешь задаваться вопросом: а вдруг ничего этого не случилось бы, останься мы в Палестине?

Исру мучил тот же вопрос – только она не смела в этом признаться.

– А вы не хотите обратно? – спросила она, вспомнив, как Адам однажды сказал, что не прочь бы вернуться. – То есть вы переехали бы назад в Палестину, если бы могли?

– Не знаю. – Свекор стоял у плиты ссутулившись. То и дело помешивая кунжутные семена, он принялся открывать банки со специями, которые принес из кладовки: сумах, тимьян, майоран, душица. – Когда мы навещаем моих братьев и сестер, я вижу, каково им приходится. Не знаю, как они до сих пор живы.

Он выключил конфорку. Исра смотрела, как Халед ссыпает жареные кунжутные семена в пустую банку.

– Почему вы решили переехать в Америку? – спросила она.

– Мне было двенадцать, когда нас выслали в лагерь Аль-Амари. У моих родителей было десять детей, я старший. Первые несколько лет мы жили в палатках – от дождя плотный нейлон худо-бедно защищал.

Халед, замолчав, придвинул поближе к себе банки со специями – пора было добавлять к жареным семенам приправы. Исра подала свекру мерную ложку.

– Нищета была ужасная, – продолжал он. – Ни воды, ни электричества. Туалетом служило ведро за палаткой, а мусор отец закапывал в лесу. Зимы стояли студеные, и мы ходили в горы, рубили дрова, грелись у огня. Тяжелая была жизнь. И так мы перебивались несколько лет, пока на месте палаток не построили жилые блоки из бетона.

Исра чувствовала звучавшую в его словах боль как свою. Да, она тоже росла в бедности, но такую нищету, какую описывал Халед, вообразить не могла. Сколько Исра себя помнила, у них была и вода, и электричество, и туалет. Она сглотнула ком в горле.

– Как же вы справлялись?

– С трудом. Отец был строитель, но его заработков не хватало, чтобы содержать семью. БАПОР[8] привозило гуманитарную помощь, помогало деньгами. Каждый месяц мы отстаивали очереди за теплыми одеялами и мешками с рисом и сахаром. Но в палатках ютилось слишком много народу, и еды вечно не хватало. Мы с братьями в горах сами искали себе пропитание. – Он замолк, чтобы попробовать заатар, и, кивнув Исре, взял солонку. Она отнесла оставшиеся специи обратно в кладовку. – А вот люди тогда были другие, – продолжал Халед, ставя грязный сотейник в раковину. – Если у тебя кончилось молоко или сахар, ты спокойно шел и просил у соседа. Мы все были как одна семья. Настоящая община. Не то что здесь.

Глядя на Халеда, Исра ощутила внезапный прилив глубокой жалости.

– Как же вы уехали? – спросила она.

– А-а-а, – протянул он, покосившись на нее. – Я несколько лет работал в маленьком духане неподалеку от лагеря. Скопил пять тысяч шекелей – на эту сумму можно было купить билеты в Америку. Когда мы сюда приехали, у меня в кармане было двести долларов – а семью-то кормить надо. Мы поселились в Бруклине, потому что здесь оседало большинство палестинцев, но все равно здешняя община не та, что там. И никогда такой не будет.

– И вы никогда не вернетесь на родину?

– Ох, Исра. – Он вздохнул и, отвернувшись к раковине, сунул руки под кран. – Вернуться-то можно, но получится ли жить по-старому?

Исра изумленно смотрела на него. Все эти годы, что она прожила в Америке, она нет-нет да подумывала о возвращении домой. И пусть опять придется привыкать к скудной пище своего детства, спать на старом свалявшемся матрасе, кипятить воду каждый раз, когда соберешься помыться. Все это, в сущности, только роскошества, материальные блага, которым никогда не сравниться с счастьем от того, что живешь на своем месте, среди своих людей.

Поскольку Исра молчала, Халед взял банку с заатаром и собрался уходить. На мгновение он бросил взгляд в окно – небо уже совсем посерело. Взглянув свекру в лицо, Исра содрогнулась от сострадания. Халед направился к двери, а она все пыталась найти ответ на его вопрос, подобрать правильные слова. Но произносить правильные слова – это умение, которое ей, наверное, никогда не дастся.

– Может быть, когда-нибудь, – пробормотал Халед уже с порога, – может быть, когда-нибудь мы наберемся мужества вернуться.

Остаток зимы Дейа только и делала, что читала и перечитывала письма Исры, отчаянно пытаясь понять мать. Она штудировала их каждое утро в школьном автобусе, не отрывая глаз от листа бумаги. На уроках вкладывала их в раскрытые учебники, не в силах сосредоточиться на происходящем в классе. В обед читала в библиотеке, спрятавшись между стеллажей. Иногда она листала и мамино издание «Тысячи и одной ночи» на арабском – пробегала страницу за страницей, пытаясь отыскать в сказках себя и свою мать.

Что именно Дейа надеялась найти? Она и сама не знала. В душе теплилась слабая надежда, что Исра оставила дочери какую-нибудь подсказку, которая поможет выбрести на верную дорогу, при том что Дейа прекрасно понимала – это бесплодные упования, ведь очевидно, что мать этой верной дороги и сама не нашла. В ушах у Дейи эхом отдавались мамины слова: «Я боюсь за дочерей». Слышался ей и голос мамы Исры: «Женщина всегда остается женщиной». Каждый раз, закрывая глаза, Дейа видела лицо Исры, испуганное и растерянное. Полное сожаления о том, что она не могла постоять за себя, не давала отпора матери и Якубу, не давала отпора Адаму и Фариде, делала не то, чего хотела, а только то, чего от нее ждали.

Однажды ранней весной, когда Дейа в очередной раз перечитала одно из писем Исры, ее вдруг озарило. Просто невероятно, как такая очевидная мысль не пришла ей в голову раньше – только теперь Дейа наконец-то разглядела, как сильно похожа на Исру. Она тоже всю жизнь старалась угодить родственникам, жаждала их поддержки и одобрения. Она тоже так боялась разочаровать их, что страх застил ей глаза. Но Исре попытки заслужить одобрение ничем не помогли, и Дейа отчетливо поняла, что и ей они не помогут.