– Вон.

– Ох, Корбьер, ты не в том положении, чтобы отказываться от помощи.

– Вы собрались мне кровь пускать, я вижу. Вон!

– И кто тебя будет лечить?

– Мой организм.

– Я возра…

– Господин Корбьер выразился ясно, – отрезала Эсме.

Она оттащила Плутиша к дверям и вытолкала в коридор ровно в ту же секунду, когда подбежала Эма. Он изобразил реверанс, но опоздал: королева уже захлопнула дверь у него перед носом.

– Бритву, – сказала она.

– Что, госпожа?

– Бреется же он иногда. Где-то должна быть бритва.

Поскольку Эсме замешкалась, Эма сама вошла в спальню. Увидав ее, Лукас попытался улыбнуться.

– Бритва где-то в ванной, – сказал он.

Эма в конце концов нашла ее. Стерилизовать лезвие было нечем, поэтому она намылила его и сполоснула водой. Потом вернулась в спальню и села на край кровати.

– В больного решил поиграть, фельдшер? – Она помахала бритвой у него перед носом. – Сейчас ампутирую.

Он не сдержался и засмеялся; смех напоминал клекот умирающей птицы. Но только лезвие коснулось кожи, он резко выпрямился.

– У тебя рука дрожит, юнга.

– Ждать некогда.

– Дрожит рука – нельзя резать. Сто раз тебе говорил. Давай сюда!

Лукас взял бритву левой и уверенно приложил к собственному запястью. Он сам удивился твердости своей руки. С таким сердцебиением она должна бы дрожать как осиновый лист.

– Как резать? – спросил он.

– Соедини точки от укуса, этого хватит.

Лукас провел лезвием от одной оставленной змеиным зубом дырки до другой. Эма вложила черный камень в надрез. К его удивлению, он прочно прилип.

– Туземкины снадобья… – пробормотал Лукас.

Эсме не верила ушам. Он обозвал королеву… И вообще говорил с ней на ты. Можно подумать, они лучшие друзья.

– А теперь отдыхай, – сказала Эма. – Это как шторм, но судно крепкое.

Лукас откинул голову на подушку.

– Когда камень впитает весь яд, он отпадет. Будем надеяться, не на глазах у твоих экзаменаторов.

– Экзаменаторы…

То, что неделями занимало все мысли Лукаса, казалось теперь совершенно неважным.

– Завтра в восемь утра чтоб был на ногах. Король лично придет бить склянки.

Эма встала. Задержаться дольше она не могла: она поклялась не разлучаться с Мириам.

– Останься с ним, посыльная, сможешь?

– Да, госпожа.

– Даже если он захочет побыть один.

Эсме улыбнулась: он уже привык к одиночеству в ее компании.

– Конечно, госпожа.

– Если что-то будет нужно, в любое время сразу иди к королю.

– Хорошо, госпожа.

– Лукас бесценен, понимаешь? – бросила Эма, выходя. – Он должен пережить ночь. Мы не можем его потерять.

У Эсме встал в горле ком. Ей не нужно было объяснять, как бесценен Лукас. Она подошла к изножью кровати, созерцая беду.

– Все из-за меня.

Он открыл глаза.

– Нет, нет. Напротив. Я благодарен тебе.

– Да за что? За что, Лукас?

– Когда ты зашла за мной утром, я был полумертвый. А теперь я живу.

Он снова закрыл глаза. Сейчас его вырвет. Или нет. Он не был уверен. Но он был жив, жив. Посыльная плакала в изножье кровати. Он тонул в горячке.

Эсме винила во всем себя. А еще – терпеть не могла бездействия. Ожидание ее возмущало. А зеленая комната – раздражала. Она злилась на лакированный потолок с кессонами, на слишком густую зелень стен с золотыми завитушками, на гарнитур с инкрустациями, на гнутые ножки шкафов. Не подходило все это человеку, который ходит вразвалку, – разве что тот старый походный мешок в углу и брошенная сверху мокрая одежда. И еще лежащая в гостиной гитара.

Эсме съела три ложки рагу, пока Сильвен его не унес, и отложила хлеб, на случай если Лукас проголодается. Сильвен вскоре явился. Он окинул комнату внимательным взглядом и сильно встревожился из-за своего господина. Он хотел бы помочь хоть чем-то, но делать было нечего, и он хотя бы зажег свечи. Еще во время вспышки холеры он рвался на набережную помогать Лукасу, но по долгу службы был прикован ко дворцу. Служить, подчиняться… Сильвен чувствовал, что рожден для чего-то гораздо более значительного, чем зажигание свечей. Но пока что вынужден был довольствоваться крылом прислуги.

Когда он вышел, Эсме выглянула в окно и глубоко вдохнула темный воздух, пропахший увядшими лилиями. Легкая прохлада поднималась наконец от опаленной земли. Кричала кошка.

Лукас застонал.

У него болела рука, плечо, живот. Если открыть глаза, на него падал балдахин, если закрыть – матрас засасывал в пучину; если не пить, мучила жажда, если пить – его рвало. Похоже, и без больного сердца он может отдать концы. Ночь расползалась как жирное пятно, тянулась бесконечно. Он чувствовал, как Эсме волной ходит вокруг. Он не видел ее, не слышал, но знал, что она здесь.

Лукас часто был в числе лечащих и редко – в числе больных. Он внутренне производил осмотр своего тела и давал себе тревожные прогнозы. Пульс: учащенный, слишком учащенный. В голове носились видения, искаженные, бессмысленные. Иногда он с пугающей ясностью видел пробитую обшивку «Изабеллы»: каждую доску, каждый гвоздик – и воду, заливающую трюм. Он слышал скрежет скал о борта, слышал, как выбрасывает ее остов на песчаную мель в Овечьей бухте. Потом боль возвращала его в тело, в этот сгусток живой материи. Такой же, как тела других мужчин, других женщин, детей, зверей, птиц, рыб, насекомых. И той гадюки.

Живая материя.

Бьющееся сердце.

Ни больше.

Ни меньше.

С первыми петухами мысль его стала медленно пробиваться сквозь общий сумбур. Временами случались проблески, ослепительные, как те белые камешки на солнце, и все становилось пронзительно ясным, как ручей. Он старался задержать эти мгновения, но они были неуловимы. Хотелось есть. Но сил не было ни чтобы встать, ни чтобы позвать кого-то, и он остался лежать пластом, подвешенный в пространстве, и заснул глубоким, на сей раз укрепляющим сном.

– Корбьер!

Голос доносился от изножья кровати, оттуда, где он в последний раз видел Эсме, пока не провалился в адскую ночь.

– КОР-БЬЕР!

Король? Лукас привстал на локте, и каждая мышца в спине застонала. Он поднял веки, но удержать их было выше его сил. Он повалился обратно на подушку. Тибо кинул ему халат.

– Нет-нет. Разлеживаться будешь завтра. Покажи, можешь ли идти.

Лукас медленно оторвался от кровати и так же медленно сделал шаг. Король подошел, на случай, если тот станет падать. Но он устоял.