вскочив с лавки, он побежал в сарай к своим, я тоже к своим, чтобы мне челяди не баламутил, но он запер передо мной дверь. Я услышал голоса, крики, спор и уговоры, после чего как-то стихло, и архидиакон вернулся победно.

— Челядь моего отца останется со мной, я приказал им, должны слушать; вы, если целым хотите уйти, не задирайте меня. Человеческой жизни я не очень ценю, поблагодарите, ежели отпущу вас. Я этого, может, не сделал бы, но вы должны донести обо мне отцу. Скажите ему, что буду сидеть в этих лесах, что соберу кучку и постараюсь кормиться, как смогу. Если хочет этого избежать, пусть мне даст, с чем уйти, хоть бы за море, меня уже здесь ничего не держит.

Я не хотел с ним разговаривать, не думал даже обращать. Я дал ему болтать, что хотел, а сам, сев в углу на лавку, всю ночь просидел, дремля, покуда не просветлело. На рассвете ксендз распорядился насчёт лошади, не желая тут быть дольше; я пошёл к челяди, думая, что, остыв, она поедет со мной, но слуги ксендза следили за моими и держали их как пленников.

Не дали мне подойти к ним. Я должен был сам себе коня выводить, а имел скакуна отличного, гнедого, едва увидев которого, Пеняжек, вырвал из моих рук узду и забрал его себе. Даже саквы и сёдла я не мог сохранить, потому что они тут же оседлали своих коней, одного ведя свободным, меня оставили пешим, смеясь на прощание.

В саквах находилась одежда и часть денег старосты; к счастью, что кое-какие деньги я имел в калете у пояса.

Итак, я остался один среди леса, и пеший.

Не зная дорог, когда в пуще легко было заблудиться, я должен был остаться ждать, не попадётся ли на большом тракте повозка до Кракова, или купцы, или шляхта, что могли бы меня спасти.

Я лёг на сено, подкрепившись грубым хлебом и водом, потому что на постоялом дворе мало что ещё было можно найти. Выпал такой несчастливый день, что, кроме двух нищих, идущих на отпуст, и одного кмета с телегой, который не мог быть мне никакой помощью, я никого до вечера не дождался. Только под ночь подъехало несколько всадников.

Я и в них разочаровался. Двое из них были ранены, а третий, которому удалось вырваться из рук убийц, не имел ничего, кроме одного коня, на котором сбежал.

Я рассказал им о моём приключении, не называя имени того, кто сделал меня пешим и обокрал. Когда они, также рассказывая о своей беде, описали напавшего и его людей, я сразу понял, что это ни кто иной как Пеняжек их обобрал, испытывая удачу.

Так он начал новую жизнь, о которой даже старосте, из-за ужасного горя, какое он мог бы почувствовать, мне не годилось говорить.

Ночевали мы вместе, а так как покалеченная и обобранная шляхта поселилась недалеко отсюда, я выпросил, чтобы мне завтра сюда коня для продажи привели.

Так голодом, достаточно уже измучившись, вдвое заплатив за бедную клячу, я двинулся, сам себя поручая Богу. На этой кляче, что едва поднимала ноги, я так дотощился, наконец, до Кракова, а когда я увидел городские ворота, моё сердце забилось от радости и беспокойства.

Что я должен был поведать отцу, а что скрыть?

Втихаря отведя коня в конюшню, я пошёл сначала отдохнуть. Было не с чем спешить. Маршалек и солтысик, с которыми я встретился, объявили мне, что старосте уже всё было известно, потому что ему безжалостно дал о том знать письмом воевода Мазовецкий, его за сына делая виновным.

Староста лежал в кровати, молился и плакал.

Собравшись с мыслями, я пришёл к нему. Увидев меня, он вскочил.

— Вы всё уже, ваша милость, знаете, — сказал я, — ничего нового я не принёс.

— Этот человек погубил себя, — заламывая руки, ответил староста, — да и нас покрыл позором. Смерти ему только желать.

Долго я не мог решиться рассказать ему о своём приключении, но скрыть это совсем из-за людей, которые были со мной, было невозможно.

Когда я вспомнил о встрече в лесу, он начал стонать и плакать, но отцовская любовь в нём на мгновение взяла вверх, потому что он любил этого ребёнка, и спросил, не нашёл ли я его больным и страдающим.

Убийство Боглевского, хоть это были времена, в которых событий хватало, и было чем умы занимать, ужаснуло и обеспокоило весь наш свет. Только о нём и говорили, каждый объяснял его по-своему и обращал так, чтобы доказать им то, что ему нужно было показать.

Духовенство объясняло его тем, что ему это чужим влиянием навязали ксендзы, что дисциплины не было, потому что прав выбора и управления собой оно было лишено.

Едва не разгласили, что снова король был виноват в том, что Пеняжек приказал убить Боглевского, потому что отец его был послушным слугой короля и суровым преследователем сопротивляющихся.

— Ну вот, как тебя Господь Бог за наши десятины покарал.

Поскольку староста и Обулец собирали десятину и имущество с тех, кто не хотели признать епископа Яна. С другой стороны королевские люди говорили:

— Вы смотрите на то, что это духовное лицо, и разве не справедливо, что король хочет остановить их своеволие?

Что дальше должно было стать с Пеняжком, сказать было трудно; между тем, собрав себе людей, он скитался по лесам, по трактам и нападал на дворы, где знал, что было не много людей. Силой из них делал себе постоялый двор, приказывал давать есть, пить и фураж, сидел день-два, забирал что ему нравилось, и дальше пускался.

Особенно в Мазовии, которую он хорошо знал, и знал, что леса её изобиловали зверем, удавалось ему так безнаказанно сновать, пренебрегать людьми и насмехаться над теми, что за ним гонялись. Были выданы объявления о его розыске, но никто особенно не заботился о захвате Пеняжка, и хорошо знали, что он не даст взять себя голыми руками и будет защищаться, потому что терять ему было нечего.

Правда, несмотря на неслыханное преступление и явную вину, как духовное лицо светская власть не могла его наказывать, а духовная его бы пожалела, заперев на всю жизнь в тюрьме, — но распущенному человеку до покаяния было далеко.

Особенную снисходительность проявили также к Дороте Боглевской, которую выпросили варшавские монашки св. Франциска и дали ей уйти и скрыться так, что наказания избежала. Это сделали не для неё, а для Рогалов из Судоцина, ребёнком которых была,