в тот день, когда я рассказала ей, что ходила с демонстрантами к Стене федератов.

— Что они с тобой сделают?

— Не знаю. Наверно, немцам передадут,

— Сволочь эта может сделать. Всё может. Погань.

Нагнулась и сует сигарету под каблук, чтобы потушить ее.

А она? За что ее?

Ее? В облаву угодила. Уличная она.

Ее непосредственность меня и умиляет и забавляет.

На рассвете четверых увели, и мою соседку тоже.

Ее крепкое рукопожатие:

— Да хранит тебя Мадонна!

На пороге обернулась:

— Бодрости тебе духа...

Когда я потом открыла мою сумку, там лежал завернутый в бумажку ломтик хлеба и несколько дешевых сигарет и коробок спичек...

*

Допросы... Допросы... Допросы... Потом меня передали немцам и увели в тюрьму. Накрепко запрятаны бумага и карандаш. На двери моей камеры «Т» — «террорист». Зарешеченное оконце высоко.

Табуретка. Карабкаюсь, — тюремный двор. Лица, прильнувшие к решеткам.

— Новенькая, кто ты? Номер твоей камеры?

— В камере номер шестьдесят новенькая!

— Как тебя здесь называть? Хочешь — Мартой?

*

Допросы...

Речи у окон. Сводки с комментариями.

Когда во вторую половину дня немецкая охрана уходит со двора, здесь громко говорят о том, о чем на воле не смеют и заикнуться.

Меня мучает голод.

Допросы...

Поём.

Наше пение приводит в неистовую ярость тюремщиков, в еще бо́льшую, чем наши комментарии к событиям на Сталинградском фронте.

У окон — зона жизни.

*

Степана Гавриловича и Жано отправили в Германию!

Начался процесс 26-ти вольных стрелков и партизан. Судит военный трибунал «Большого» Парижа.

Судьи... Судьи кто?!

*

Наискосок от меня прильнул лицом к решетке папаша Жерар:

— Еще и месяца нет, как они отправили на гильотину нашего малыша... младшего нашего... двадцать один год, старик... а теперь вот... Шарля... Моя старуха не выдержит... Трудно это, старик, можешь мне поверить...

Голос папаши Жерара дрожит, и мне кажется, я слышу, как стучат его зубы.

— Отомстят, папаша Жерар... за всех.

Это — из окна над моим.

*

Военный прокурор требует смертной казни для всех двадцати шести товарищей!

Суд — комедия.

Товарищей увезли на последнее заседание.

Сегодня приговор.

*

Пробило двенадцать.

Шум автомобилей!

Треск мотоциклов.

«Марсельеза»!..

Машины въезжают на тюремный двор.

— Нас к смертной казни! Всех! — несется из автомобилей.

*

— Ал-лё! Э-э, французы! Покажитесь в окнах!..

Голос из корпуса напротив, —там смертники. Нам не видно их, потому что они закованы и не могут подняться к окнам, и кто-то кричит в пустые их окна:

— Ал-лё! Слушаем! Говори... буду записывать!

— Я приговорен к смерти. Нас всех приговорили к смертной казни. Я продиктую тебе письмо для моей жены. Они обещают официально разрешить нам письмо, но их обещания... сам понимаешь.

«...Я знаю, Клементина, что ты на меня не в обиде, ведь ты понимала, за что я боролся.

Я закован в паре с Огюстом. Мы не знаем, когда нас поведут на расстрел, но ты не беспокойся, Клементина, я буду вместе с Огюстом, и мы пойдем с ним как подобает честным людям.

Поцелуй за меня малышей...

Прощай, моя дорогая жена. Прощай, жизнь моя. Попытайся принести мне камамбер, может быть, у тебя примут. Мне было бы приятно...»

— Э-эй, не напишешь ли и мне тоже, для моей жены?

— Давай.

«...я приговорен к расстрелу. Суд — цирк! Нам назначили защитника! Но уж это — чистая комедия!.. Ты можешь хлопотать о разрешении свидания...»

Голос внезапно пресекся. И через минуту:

— Зачеркни «Ты можешь хлопотать о разрешении свидания». Пиши: «Я хотел бы тебя еще увидеть, но это запрещено...» — И потом, едва слышно: — Они мне расквасили всё лицо. Я не хочу, чтоб она меня видела таким.

*

Сегодня в окнах никто не поет.

Молчат даже уголовники.

Расстрелы...

Расстрелы в тюрьме «Фрэн».

Расстрелы на Мон Валериен.

Расстрелы в лесу Венсен.

Расстрелы...

Могилы...

Горечь наших потерь.

*

По радио не передают уже победных маршей. С тех пор как прогнали их от Сталинграда — рвут и мечут.

*

...Ветер. Низко нависло свинцовое небо.

Дождь. Холодный, зимний дождь.

Солдат с автоматом ведет меня по пересеченному колючей проволокой огромному лагерю. Ноги вязнут в бурой грязи, не вытащить.

Бараки. Бараки... Мимо бараков.

Заключенные тут-там. Тащат нары, столы. Что-то перетаскивают на тележках. Оглядываются на меня.

Кое-кто незаметно приближается:

— Привезли откуда? Из Парижа? Из тюрьмы? Допрашивали? Кто — боши? Петэны?

— Петэны.

— Сволочь!

Сваливаюсь на сброшенную в темном углу солому. Окоченевшая, вконец обессилевшая. В бараке — солдат да я. Мельтешит с автоматом от двери к стенке и обратно.

Не идет из головы рыжий немец и его гроссбух... Его удивление и его усмешка, на которую мне ровным счетом наплевать.

Наплевать. А мозг плетет паутину...

Меня трясет.

Я злюсь на себя.

Я нагребаю сухой соломы и, привалясь к стене, протягиваю окоченевшие ноги.

Я закрываю глаза.

Что могут они сегодня?! После того как шваркнули их от Москвы? И от Сталинграда!

Шум-звон ваших вакуумных побед отзвенел.

Вперели у вас путь Наполеона Бонапарта.

Их усмешки... Кривые их усмешки...

Их голоса, насыщенные ядовитыми испарениями.

Их борьба с нами — иллюзорная защита от собственной смерти.

Каждый раз, когда солдат проходит мимо меня, мне кажется, что он чуть задерживает шаг и скользит глазом по моему «URSS», четко выведенному на моей тюремной повязке, прикрепленной к рукаву пальто, и каждый раз мне кажется, что солдату хочется что-то сказать мне или о чем-то меня спросить. И странно, я не чувствую к нему ненависти, к этому с виду деревенскому долговязому парню. Мне даже хочется, чтоб он заговорил, чтоб спросил. Но солдат ни о чем меня не спрашивает. Подходит — взглянет — идет мимо.

Еще солдат. Рванул дверь:

— Raus! Los! — Марш!

С трудом поднимаюсь с пола. Всё пошло кругом.