и дед, старый моряк; отца у Доминик убили в дни разгрома армии. А еще у Доминик есть маленькие сестры Мими и Солянж и крошка Дэдэ, которому и года нет, и нищета, потому что «пока фрицы висят темной тенью над бедной Францией, будет нищета, тысяча чертей!» Так говорит дед, старый бретонец.

И Доминик поехала в Париж на поиски работы, а в Париже солдаты, много немецких солдат. Они есть, правда, и в Бретани, но в Бретани старый моряк, а «дедушка — он сердитый. Святая Мадонна!.. Убьет».

*

Отправили смертникам очередную партию постиранного белья.

Морисон найдет последний выпуск нашей подпольной газеты «Радио-Москва».

*

Господи боже, до чего трудно! И страшно.

За них. За себя. За всех.

*

Доминик, свесив голову с верхнего яруса, кричит на всю камеру:

— Марина, эй, Марина, это правда, что в твоей стране борделей нету?.. Как это можно, чтоб страна без борделей... Не хвастаешь?

И в большущих глазах столько еще детской непосредственности, что даже ее вульгарность на этот раз не бесит.

Между прочим, вульгарность Доминик, как мы стали подмечать, — это напускное.

*

По утрам в паре с Доминик мы ходим на кухню — перебирать гнилые овощи, и, прежде чем ступить на тропинку, я останавливаюсь у поворота, откуда нам виден барак смертников, и здороваюсь с ними, и они мне машут в ответ из-за своих решеток. Белыми пятнами выступают прильнувшие к решеткам лица.

*

Отправка в Германию. Отправляют тысячу мужчин и триста женщин.

Дай-то бог, чтоб последняя.

А может быть, к утру передумают? Отложат? Отменят? Может быть, союзники... Должны же они когда-нибудь... Союзники же, черт их побери!

Вывели на пустырь. Всех — на пустырь. Построили. Мужчин. Длинный ряд.

Потом нас, женщин.

— Названным — выходить. Становиться по порядку с левой стороны.

Жаклин... Жизель... Иветт... Терез... друзья... верные друзья.

Тетушку Франсуаз!

Вышла из рядов, оглянулась на зондерфюрера:

— В мои шестьдесят пять лет бороться за честь своей родины наравне с молодыми — это немало...

— Браво!

Браво, тетушка Франсуаз!..

*

Чуть брезжит рассвет. На пустырь въезжают автобусы.

Обыкновенные парижские автобусы...

Над лагерем стоит гул голосов. Поем. «Карманьолу» сменяет «La jeune garde» — «Комсомольская». «Бандьера росса».

Орут тюремщики.

Посадка начинается. Из автобусов понеслось:

— Да здравствует Франция!..

— ...Свободная и Независимая!..

— ...Советский Союз...

Из барака смертников:

— Красной Армии — слава!

Солдаты хватаются за пистолеты... Загоняют в машины... торопят...

Всё! Дверцы захлопнулись. Автобусы трогаются. Грозно зазвучала над лагерем «Марсельеза»! Приглушенная, она вырывается и из автобусов. Медленно, одна за другой, поползли машины длинной цепочкой между двумя рядами бараков за проволоку.

«...ce n’est qu’un au revoir, mes soeurs! Oui, ce n’est qu’un au revoir...» — «Это только до свиданья, мои сестры! Да, это только до свиданья...» — несется из запертых машин...

Думаю о Жано, о Сергее Кирилловиче, Девятникове... Мадлен... Что с ними? Ничего не знаю. Только бы живы...

*

В сопровождении Эрнста — на мужской двор перебирать гнилые листья капусты — меня, Мари-Луиз и Доминик.

Сидим на ящиках посреди пустыря. Копаемся в гнили, болтаем почему-то о марках автомобилей, — автомобилей, которых никогда у нас не было.

Мои ноги в дырявых эспадрильях ощущают теплую землю.

Солнце. Голубое, невыносимо прекрасное небо.

Я закрываю глаза...

Рауль и Жюльен подвозят тележки с капустными листьями. Они катят свою тележку долго...

Альбер и Эдгар разгружают тележки. Парни не торопятся.

Разгружают, болтают, перебрасываются с нами шуткой, с Доминик понимающе обмениваются взглядом.

Сочные реплики Доминик.

Взрывы смеха.

Еще реплика Доминик.

Парни, смущенно поглядев в нашу с Мари-Луиз сторону, сдержанно улыбаются.

Доминик, взглянув на меня, хлопает себя ладонью по губам:

— Осечка. Больше не буду.

Разгружают тележки долго. Возят тележки долго.

Парни не торопятся. Никто не торопится.

Солнце. Невыносимо прекрасное небо.

Еще тележка. Ее прикатил Лемерсье.

Я откидываю со лба волосы... Я подбираю свои ноги в стоптанных эспадрильях...

Он стоит около моего ящика, совсем рядом. Скользнул взглядом по моему рукаву...

Его белый лоб, тонкий нос с чуть заметной горбинкой, — горбинкой, за которую «в Лувр ставят», сказал бы Вадим.

Молчит. Что-то записывает в блокнот. Почему он просто не заговорит?

Мне присылает сигареты...

*

Минуты ночной тишины. Они проходят рядом с Вадимом.

Я говорю с Вадимом.

Я говорю Вадиму: «Нет! Нет, нет, Вади, неправда это! Неправда! Я знаю, ты веришь мне. Я не лгала тебе никогда. Вадим... моя любовь. Единственная моя... неугасимая любовь».

Если бы я умела молиться, я молилась бы. Я молилась бы так: «Господи, пусть он поймет, как я люблю Вадима и как любима. Пусть поймет. Господи, сделай, чтобы он понял. Помоги мне.

Помоги мне, я молю... помоги мне... Господи...»

Я расстегиваю ворот. Я плачу.

*

Свист! и «Achtung!» — «Внимание!» — Загоняют в бараки. Всех — в бараки! Весь лагерь — в бараки! И «Fenster zu» — «Закрыть окна!»

Смертников ведут на прогулку...

Их приводят, как обычно, на наш двор, и, пока они здесь, нам запрещают подходить близко к нашим окнам, которые крепко-накрепко закрывают. Всё-таки мы подходим. Нам видно, как их выпускают из барака и ведут к нам, и, когда они входят за нашу проволоку, нам ясно слышны их голоса и громкий — нарочито громкий! — смех, и даже иной раз песни. Они поют — охрана неистовствует. Они поют — и охрана ничего не может.

По двое, по трое, они бодро шагают по двору, но, поравнявшись с нашими окнами, замедляют шаг, и мы здороваемся молча, одними глазами, и объединяемся с ними в улыбке. Их улыбки... Они дают нам уверенность и надежду, их улыбки. Освобождают от страха... как тот солнечный свет, который растворяет ночную темь.

*

Гестапо пока безмолвствует. Мы судорожно цепляемся за это безмолвие, за эту тишину. Каждая секунда прошедшая — наша. И хоть нет у нас никаких оснований ждать, что та, которая вот-вот наступит, перевернет мир, всё-таки мы ее ждем. Каждая секунда, одна за другой спасает