нас было: отдали свой дневной рацион хлеба и маргарина. Вилли проверил пакет и понес.

Вечером Робер шепнул: товарищи нашли в нашем пакете кусок шпига, сахар, две буханки хлеба и табак... Кто?.. Вилли...

*

Об убийстве полковника СС нам стало известно в тот же день!

*

Пятьдесят заложников перевели в отдельный барак!

Морисона... Робера... Андре... мужа тетушки Адриенн старика Лорана... Зимой привезли их из Шалона-на-Марне: старики хранили оружие в подвале своего домика. Пятьдесят человек...

Барак охраняют вооруженные солдаты.

Всю ночь при малейшем шорохе окрик часовых: «Стой, кто идет?!»

Окрик сопровождается выстрелом.

Барак смертников.

*

Сегодня утром освободили бабушку Амели!..

Внука бабушки Амели схватили в Гренобле.

Расстрелян...

*

Не можем связаться с бараком смертников! Ничего у нас не получается. Всё-таки стараемся.

Вместо Морисона ответственным французского сектора у нас теперь Лемерсье.

Коммунисты ему доверяют.

Молодой, смелый и сильный. Остроумный. Это он, Лемерсье, окрестил в нашей камере угол, где Сюзи помещает старушек, «Проспектом юных».

Любит Чехова.

Лемерсье мне нравится.

*

Вывезли евреев.

В другой лагерь?..

*

«Радио-Москва» — наша подпольная газета — сообщает добрые вести!

«Радио-Москва»...

Ох, как хочется на волю! Зубами бы ее, эту решетку...

*

Ночь как все другие мои ночи. Давно потушен свет.

Я лежала на спине и курила сигарету, — курила так, словно это была последняя сигарета в моей жизни. В камере было тихо: за день натрудились и уснули. Только едва слышное «Pater noster» — «Отче наш» с «Проспекта юных».

И вдруг — рокот самолетов и вой сирены!

Воздушная тревога!

В небе золотые вспышки...

Каждый новый взрыв — надежда!

Напираем на окна, готовы высадить решетки...

Как перепуганные мыши, мечутся по лагерю оловянные солдаты.

Мы радуемся...

*

На вышках удвоили охрану.

*

— Ваше государство первым признало «Сражающуюся Францию» французским правительством и нашего генерала Шарля де Голля главой его, — говорит мне маркиза де Лоттвиль. — Русские первые протянули нам руку, предложили помощь нашим патриотам...

— Моя страна хочет возрождения Франции, мадам.

Она подняла на меня глаза — усталые, очень усталые глаза:

— Битва великая. На переднем крае — русские. Я выражаю им мое уважение.

*

Двое парней из лагерной лавки — кантины.

Принесли заказ: нитки, конверты, мыло...

Их сопровождает унтер. Фамилия унтера — фон Затц. Фон Затц — кандидат искусствоведческих наук.

Ребята располагаются со своим товаром в камере, где старостой Клоди.

Фон Затцу нравится прелестная Клоди.

Сюда собираются старосты от всех камер.

Пока парни раздают им товар и рассчитываются с ними, и принимают и записывают в блокнот новые заказы, фон Затц проводит тридцать — сорок минут в оживленной беседе с прелестной Клоди, забыв на эти полчаса про гитлеровский устав, карающий за потерю бдительности, и геринговское: «Когда я слышу разговоры о культуре, я хватаюсь за пистолет».

Что до Клоди, то француженка тонко использует свое женское обаяние...

Пока у них идет утонченно-интеллектуальная беседа о французских импрессионистах и гармонии красок и звуков, и еще о всяком таком, за которое не раз бы Геринг хватался за свой пистолет, у нас с ребятами созревает еще один план наладить связь с бараком смертников.

Уходя, товарищи молча прощаются с Клоди благодарными взглядами.

Вытянувшись в свой длинный рост и приложив два пальца к пилотке, так же молча прощается с Клоди унтер фон Затц.

*

Ночь — без сна.

Распутываю клубок своих двух жизней.

Теперь я знаю, сколько лет в одном таком году — от ноября сорок первого до ноября сорок второго.

*

Пасха.

Всё утро таскаем скамейки из бараков.

Торжественная месса.

Маркиза де Лоттвиль — в черном глухом платье, Клоди — в черной вуали, наш «Проспект юных» — в черных пелеринках...

Священники — с тюремными повязками на рукавах своих черных сутан.

Заложники.

В стороне, отдельно от заключенных, скучились солдаты гарнизона.

Под усиленным конвоем выводят смертников. Они закованы по двое. Ставят отдельно, в плотное кольцо вооруженных солдат.

Их немного — отсутствуют коммунисты.

Посередине плаца словно толстый паук — комендант лагеря.

Зондерфюрер...

Приведенные с воли два священника.

В сопровождении солдата, глядя в землю, старые кюре подходят к алтарю.

Заложники обнажают головы.

Снимают пилотки солдаты.

Обнажил свою голову комендант.

Зондерфюрер...

Тот самый, который отправил «пятьдесят» в барак смертников.

Братья во Христе...

В воздухе церковные песнопения.

На вышках у черного жерла пулеметов таращат глаза часовые.

*

Из барака смертников — белье!..

Его принесли нам два солдата: Вилли и Эрнст...

Оба — солдаты внутренней охраны нашего барака.

*

У Мари-Луиз в тюрьме «Сантэ» умерла мать.

*

Ночь.

Рядом на нарах ворочается в беспокойном сне Мари-Луиз. Она кричит, стонет, размахивает руками, кому-то угрожает. Я бужу ее.

Мари-Луиз просыпается в поту...

*

...Зовут как? Доминик зовут. Откуда ее? Из префектуры парижской полиции, из камеры предварительного заключения. Так сразу и сюда? А куда еще? Были ли допросы? Допрашивали ее? Еще чего не хватало...

За что арестовали? За то, что бошу морду набила. Пьяная была? Нет. Всегда трезвая морды им квасит.

Доминик восемнадцать лет, но выглядит она старше. Большеглазая, огненно-рыжая, голос грубый, движения резки. На лице из-под густо налепленного слоя розового крема проступают чудовищные кровоподтеки.

В бараке Доминик приняли неласково, и Сюзанн привела ее к нам в камеру.

А можно ей занять место вот тут, на сдвинутых нарах? Нет? Тут нельзя, тут занято? Да, тут занято. Может быть, наверху можно? Надо спросить Жизель, может быть, она захочет поменяться.

— Эй, ты там, Жизель, не уступишь место?

Так нехорошо? Она не будет больше. Она будет отвыкать. Честное слово, будет отвыкать, только пусть Жизель ей уступит место. Может быть, ей сразу не отвыкнуть, всё-таки она будет стараться.

Хитровато улыбнулась, и лицо ее вдруг осветилось и стало совсем юным и по-детски привлекательным.

Доминик — бретонка. В Бретани, в рыбачьем поселке у нее мать