Чемберлен не мог заявить во всеуслышание, что из Парижа от правительства Даладье поступила срочная телеграмма, в которой французы просили 48-часовую отсрочку. В решающие последние дни августа, боясь настроений общественности, Даладье не спешил проводить никаких подготовительных мер, оставляя Париж незащищенным. Чемберлен продолжал тянуть время, подвергаясь суровой критике, чтобы из французской столицы хотя бы могли эвакуировать женщин и детей.

Галифакс в Палате лордов отделался коротким докладом о том, что было предпринято британским правительством, и резюмировал: «Таким образом, мы пришли к финалу всех надежд этих последних недель, и я не думаю, что какой-либо человек когда-либо более преданно трудился ради мира, чем мой досточтимый друг премьер-министр; по моему мнению, не может быть более убедительного доказательства того, что нынешняя ситуация навязана нашей стране, чем то, что именно он должен быть тем человеком, который объявит о войне. Я полагаю, что любой, кто видел документы и знает инстинктивное стремление к взаимопониманию немецкого и британского народов, может оценить трагедию, вызванную совершенно неоправданными действиями, предпринятыми сегодня утром немецкими лидерами и, прежде всего, канцлером Германии, на котором в историческом аспекте наверняка будет лежать огромная ответственность за все это»529.

На следующий день 2 сентября Форин Оффис подготовил ультиматум для немецкого правительства. Галифакс писал в дневнике: «Большая трудность была с французами, которые не хотели предъявлять Германии никакого ультиматума до завтрашнего дня и продолжали настаивать на 48-часовой задержке. В 14:30 Чиано позвонил мне в офис с сообщением, что Муссолини хочет предложить Германии конференцию пяти держав: Франции, России, Италии, их и нас»530. Галифаксу пришлось покинуть министерство иностранных дел и пробежаться до Палаты общин, чтобы остановить сэра Джона Саймона, делающего заявление, которое Форин Оффис подготовил ранее и которое свободы для маневра уже не оставляло. Теперь нужно было время, чтобы установить связь с французами и рассмотреть предложение по конференции, а также синхронизировать с ними любые меры, которые будут предприниматься по отношению к Германии.

«Никогда ранее у меня не было такого несчастного дня и вечера, – жаловался дневнику лорд Галифакс. – С 15:00 до 17:30 мы звонили Бонне, который, как я подозреваю, согласился гораздо быстрее, чем он был готов признаться в этом, а потом звонили Чиа– но, чтобы сказать, что мы не могли поддержать идею конференции, если немецкие войска не будут отозваны. Чиано сказал, что было бесполезным делом просить этого от Германии»531. Кабинет министров собрался в половину пятого. Было ясно, что многие члены правительства весьма рассержены. Они не были в настроении выжидать неизвестно чего и дальше, а также «довольно единодушно» поддержали заявление, в котором Германии давался кратчайший срок для того, чтобы она остановила вторжение на польские территории и отозвала войска. Этого же заявления с трепетом ожидали обе палаты британского Парламента.

«Кабинету было объяснено, – продолжал фиксировать Галифакс, – что всё, что мы смогли сказать, должно зависеть от французов, которые, несомненно, были тяжелыми партнерами, но и сам Кабинет был в чрезвычайно трудном настроении»532. Как только первое заседание правительства было закончено, Галифакс снова вступил в контакт с французскими министрами. В конечном счете с Даладье удалось согласовать заявление о том, что французское и британское правительства не могут в данный момент обозначить сроки ультиматума и продолжают консультации. Это заявление было сделано в обеих палатах в 19:30.

«В Палате лордов все прошло хорошо, – отмечал министр иностранных дел. – Я вернулся на Итон-Сквер и просто хотел пойти поужинать с Дороти в 20:30, когда мне позвонил премьер-министр, чтобы просить срочно явиться на Даунинг-стрит. В Палате общин, сказал он, заявление встретили ужасно, люди неправильно истолковывают нашу неспособность выставить срок ультиматума, в результате они думают, что мы нерешительны и колеблемся, в итоге всё это вылилось в очень неприятную сцену, в которой многие показали свои чувства. Я никогда не слышал, чтобы премьер-министр был так взволнован»533. Галифакс вынужден был идти к Чемберлену. Поскольку без ужина лорд Галифакс функционировать нормально не мог, премьер-министру пришлось кормить его на 10, Даунинг-стрит. Там же он рассказал, с каким организованным гневом Палаты общин столкнулся: «Он сказал мне, что заявление привело Палату в бешенство. Он не верил, что мы могли поддерживать текущее положение, правительство вряд ли будет в состоянии удержаться, когда на следующий день состоятся слушания в Парламенте»534.

Галифакс немедленно вызвал Кэдогана. В итоге они пригласили французского посла Корбена, который в свою очередь передал по телефону в Париж, чтобы правительство Даладье максимально ускорило эвакуацию и позволило бы поставить немцам краткосрочный ультиматум. Забастовка начиналась теперь уже и в британском правительстве. В доме Джона Андерсона, лорда-хранителя Малой печати, собрались военный министр Лесли Хор-Белиша, младшие министры Моррисон, Малкольм МакДональд и Дормен-Смит. Сам Андерсон сидел на стуле возле телефона, непосредственно связанного с домом № 10. Они решили, что не покинут эту комнату до тех пор, пока война не будет объявлена.

Сидеть им пришлось практически целую ночь. Потом премьер-министр позвонил им и пригласил к себе. Как вспоминал Андерсон: «Потрепанные и вонючие, мы добрались до дома № 10 и были потрясены, найдя там Галифакса, который обедал с премьер-министром и Кэдоганом в вечерней одежде. Премьер-министр, очевидно, не изменил мнения за это время. Мы прошли в комнату заседаний Кабинета. Там вновь последовали бурные сцены. Это было настоящим диктатом Кабинета. Я помню, что премьер-министр был спокоен, даже с ледяным холодом. Я совершенно уверен, что он сдерживался теперь только из-за французов. Он ужасно волновался, что Париж мог бы действительно подвергнуться воздушному нападению. Но теперь, когда Кабинет объявил “сидячую забастовку”, у него не было альтернативы. Кульминационный момент наступил, когда премьер-министр спокойно произнес: “Что ж, джентльмены, значит, это война”. Едва он сказал это, в комнате будто бы раздался оглушительный удар грома, и все осветилось яркой вспышкой молнии»535.

Лорд Галифакс описывал эти события менее красочно: «Кабинет встретился приблизительно в 23:30, и соглашение наконец-то было достигнуто в том смысле, что мы должны приказать Гендерсону предъявить ультиматум в 9 часов утра следующего дня. Ультиматум должен истечь в 11:00, французы сказали, что они будут действовать так же, но позже»536. В итоге Франция должна была предоставить свой ультиматум Рейху после британского, и истекать он должен был в 17:00. На следующее утро, согласно этому плану, Гендерсон передал переводчику Шмидту (Риббентроп отказался принимать его лично) британский ультиматум. До 11:00 от германской стороны не поступило никакого ответа. В 11:15 Невилл Чемберлен по радио объявил о том, что его страна находится в состоянии войны с Германией. Это было 3 сентября 1939 г.