– Нет, не ты.

– Мы поссорились.

– Ты не виновата, – сказал Глен. – Сейчас ты не понимаешь, но поверь мне, в этом нет твоей вины.

Как же она устала от непонимания. От незнания, что и как устроено, она считала себя чужой в этом мире.

Глен больше ничего не добавил. Он зажмурился и замычал. Наклонился ниже, замычал на ухо Агнес, словно наполняя ее этим пением – таким знакомым, хоть ничего подобного Дебра и Хуан никогда не пели у костра. Этой песни не было среди тех, о которых Патти, Селеста и Джейк пытались рассказать ей, когда разговор заходил о музыке, по которой они скучали. Она засела в памяти с давних времен ее детства. С тех пор, когда она болела. Эта песня доносилась до нее из-за прикрытой двери. Глен с матерью слушали ее по вечерам, когда допивали вместе бутылку вина. Когда лязг приборов по обеденным тарелкам звучал для нее, как тихий колокольный звон, возвещающий какое-то начало. Глен мычал ей в одно ухо и прикрывал другое теплой ладонью. И она снова очутилась в своей постели, на матрасе, где сохранился неглубокий отпечаток ее тела, потому что слишком много времени за свою короткую жизнь ей пришлось провести лежа, перенеслась обратно туда, где ей не просто нездоровилось, но там, как она понимала сейчас, она была счастлива.

Она крепко зажмурилась, по ресницам скатились горячие слезы.

Раньше, в тот же день, после пощечины и зайца, Джейк спросил Агнес, как зовут ее мать.

– А почему ты спрашиваешь? – Частица ужаса осела в ней глубже прежнего. Ей не хотелось думать о матери.

– Потому что я заметил, что никто – то есть никто из нас, новичков, – не зовет ее по имени. Все мы просто называем ее твоей мамой. «Мама Агнес».

– Вот так и зови, – сердито огрызнулась Агнес, не подумав, что еще это может означать.

А теперь, даже с зажмуренными глазами и закрытыми ушами, Агнес чувствовала нарастающее вокруг костра напряжение. Неподвижность навостренных ушей, которые ловили затягивающий ритм движения тел, возглас Карла «Беа!», звук, который, должно быть, издала ее мать – хриплое ворчание, скорее всего, вырвавшееся сквозь стиснутые зубы. Никто не желал спать, когда рядом творилось нечто настолько важное, когда менялся известный им мир. Прислушивались даже олени, жующие росистую траву на краю лагеря. И время от времени мекали, обращаясь к своим детенышам и парам, убеждаясь, что они рядом и в безопасности. А потом всхрапнули в ночь за пределами их видимости – «друг или враг? Друг или враг?», – отпугивая незваных гостей. И Агнес отчетливо услышала, как издалека отозвался волчий вой. «Враг».

Новоприбывшие называли незнакомку, пришедшую из безлюдных мест, «мамой Агнес», потому что так она разрешила называть ее.

Теперь же они знали ее имя.

Они ждали Собирателей, которые должны были скоро вернуться с гор с урожаем кедровых орехов, когда появился одинокий Смотритель верхом на лошади.

Смотрителей они не видели уже три зимы. А может, и все четыре. Агнес как-то еще удавалось помнить, что считать зимы – все равно что считать годы, но она уже сомневалась в том, сколько их прошло. Времена изменились, с тех пор как верховодить начали Беа и Карл. Зимы стали мягче. Пожароопасный сезон удлинился. Искать воду было все труднее. В горах они теперь проводили меньше времени. Когда закончился их последний Большой переход, Беа и Карл отказались от кочевых маршрутов через всю карту, как в былые времена. Вместо этого они держали Общину у обширной котловины в окружении невысоких горных цепей. Котловина была неплохой. Здесь нашлось все, что им требовалось. Виды были не слишком живописные, но люди устроились здесь с большим комфортом. Останавливались на одном и том же месте по два раза. По три. По пять. Задерживались надолго. Едва обнаружив Котловину, они продолжали движение в ее окрестностях, не отходя далеко от нее.

Но порой это означало необходимость длительных экспедиций для собирательства или охоты в тех местах, куда раньше, в предыдущие сезоны, они могли просто откочевать все вместе. Когда Собиратели уходили за кедровыми орехами в предгорья и горы, это означало, что остальной Общине придется ждать их на одном месте гораздо дольше, чем раньше. Как и Охотников, которые в зависимости от времени года выслеживали дичь в тех же предгорьях или горах. Лагерь простаивал на одном месте более длительный срок. На одном собрании Общины даже зашел разговор о том, чтобы построить коптильню попрочнее. Понадежнее. Ее разве что не решились назвать капитальной постройкой, хотя именно это имели в виду. И никто не сказал: «Нам нельзя». Или: «Нам запрещено». Или: «Это полностью противоречит правилам». Они обсуждали этот вопрос, словно обычной для кочевников практикой было возводить постоянные строения здесь, в штате Дебри, с его строгим запретом «не оставляй следов».

Всему виной был Большой переход номер пять.

Пятый Большой переход выдался изнурительным и тяжким. Гораздо изнурительнее и тяжелее Третьего или Четвертого, а те – намного хуже Первого или Второго. Пятый Переход больше напоминал марш-бросок. А Смотрители были как угли у них под ногами, опаляющие невыносимым жаром. Стоило им появиться, Общине приходилось подхватываться и плестись дальше. Казалось, Смотрители являются к ним всякий раз, как только они останавливаются перевести дух. Их запасы таяли на глазах, им разрешили сделать лишь несколько остановок возле рек – остановок, продолжительности которых едва хватило для охоты и обработки добычи, чтобы пополнить мешки с провизией. Так что они охотились, чтобы есть каждый день, жевали вяленое мясо, перебивались пеммиканом и надеялись, что их постели, мешки и одежда прослужат долго, а когда надежды не сбывались, занашивали их до состояния лохмотьев.

В этом переходе они потеряли новорожденного Новоприбывшего. Первого ребенка, родившегося за долгое время. И эта смерть тоже стала первой за некоторое время. Утрата далась с неожиданным трудом для группы людей, привыкших к утратам. Линда, которая даже не хотела еще детей, проплакала дни напролет.

Но что еще можно добавить о переходах на данный момент? Сколько требуется времени, столько они и занимают. Оказываются трудными настолько, насколько труден рельеф, и не более того. Погода меняется. Хоть они и увидели что-то новое, это были лишь вариации на темы, с которыми они успели познакомиться во время прошлых переходов. Холмы, которые выглядели так, будто двигались, отличались от предыдущих лишь тем, что почему-то новые, казалось, двигались быстрее. Но на самом деле не двигались ни те, ни другие. Их верхушки казались острее, скорее как рога, чем как языки прошлых холмов из прошлых переходов. И на них царило полное затишье. Община до сих пор слегка задерживала дыхание, поднимаясь на них, даже теперь, по прошествии долгого времени.

Не то чтобы они утомились или им наскучило это окружение. Как привилегия воспринималось именно единообразие. Возможность войти в ритм. Блаженствовать в одном месте так долго, чтобы уже ничему не удивляться. Сырые леса с тяжелым навесом веток нравились бы им в любом случае, даже если бы они разучились бояться саламандр, которых находили под каждой гнилушкой. И все так же вычерпывали бы скользкие мешочки с бисером икринок из каждой наполненной водой впадины, какая им попадалась. Не для того, чтобы восторгаться, а потому, что они могли. И хотели есть. Да и были ли они вообще когда-нибудь искателями приключений?