Он как-то сразу пришёлся Борису по сердцу. И в последующей их совместной службе они были самой дружной парой, отлично дополнявшей друг друга. Когда Борис выезжал куда-либо из батальона, он знал, что его заместитель Фёдоров, даже не имея медицинского образования, в состоянии заменить его вполне квалифицированно и с полным знанием дела.

Кстати сказать, ещё до прибытия Фёдорова, состояние здоровья Кузьмина настолько ухудшилось, что, по требованию Прокофьевой, он был срочно эвакуирован в один из госпиталей армии. Как потом стало известно, там он тоже не задержался и был отправлен в глубокий тыл. Дальнейшая его судьба неизвестна.

Фёдоров настолько быстро освоился со своей ролью комиссара медсанбата, так быстро перезнакомился со всем личным составом, а со многими подружился, что через неделю казалось, что он всегда здесь служил. Если с уходом комиссара Кузьмина батальон не только ничего не потерял, но и, получив такую замену, как Фёдоров, только выиграл, то другая потеря оказалась гораздо более значительной и чувствительной.

В последнее время стал прихварывать Лев Давыдович Сангородский. Во время активных боёв, которые вела дивизия, он по своей работе в сортировке никем не заменялся, фактически всех прибывавших раненых сортировал сам. Спал он урывками в той же сортировочной палатке, когда получалось, часто даже, сидя за столом. Питался ещё более беспорядочно — когда и что придётся. Его помощница, пожилая женщина-фельдшер, очень опытный медработник Татьяна Николаевна Кожевникова в ряде случаев могла бы вполне его заменять. Так, между прочим, и предполагалось, но Сангородский был слишком беспокойным человеком, и за всё хватался сам. В этом отношении он не подчинялся никаким приказам со стороны командира медсанбата, даже тогда, когда им стал Алёшкин, которого Лев Давыдович уважал. Не слушался он советов и требований Зинаиды Николаевны Прокофьевой, а если и делал вид, что покоряется, всё равно, при первой же возможности, не доев кашу или суп, бросался к прибывшей машине с ранеными, командовал, распоряжался, бежал в операционную, торопил Бегинсона, Алёшкина или Картавцева, требовал срочной операции какому-нибудь раненому. А затем так и забывал доесть брошенный обед. Немудрено, что в его возрасте, а ему в июне 1942 года исполнилось 59 лет, он основательно подорвал здоровье.

Сразу же после передислокации на новое место он свалился. У него поднялась температура, и появились какие-то не совсем понятные боли в животе. Прокофьева, зная, что в своей сортировке, где он так всё время и жил в отгороженном углу палатки, Лев Давыдович не улежит, потребовала от Алёшкина немедленной эвакуации больного.

Как ни тяжело было Борису расставаться с опытным и общительным Львом Давыдовичем, с которым за время службы в батальоне его связали не только деловые, но и большие дружеские отношения, он понимал справедливость требований Прокофьевой. Отправившись вместе с ней к Сангородскому, после долгих пререканий и даже возмущённой ругани последнего, они всё же организовали ему эвакуацию.

Провожать машину с отъезжающими Кузьминым и Сангородским, которых эвакуировали одновременно, вышла чуть ли не половина медсанбата. Все, в том числе и Борис, считали, что с обоими расстаются навсегда. Они знали, что один из них, Кузьмин, не сможет вернуться по состоянию своего здоровья, а о другом, Сангородском, думали, что, если он и поправится, то кто же теперь, на втором году войны, которой, как было ясно, предстоит продлиться ещё не один год, пустит такого толкового и грамотного врача, каким был Лев Давыдович, обратно в какой-то медсанбат. По выздоровлении его, конечно, назначат куда-нибудь в большой тыловой госпиталь, где он сможет занять должность начальника любого отделения и даже вполне справится с работой заместителя начальника госпиталя по лечебной части. Как мы потом увидим, их предположения оказались ошибочными.

Таким образом, на новом месте дислокации медсанбат остался без командира сортировочного взвода, из врачей на эту должность назначить было некого. Пока поток раненых был незначительным, Алёшкин решил возложить руководство сортировкой на фельдшера Кожевникову, и, как в дальнейшем оказалось, переняв многое от Сангородского, она справлялась с этой работой успешно.

Но в медсанбате произошла ещё одна неприятность. Как только закончился переезд и были доставлены последние остатки имущества и домик командира, Алёшкин в ожидании, пока соберут его жильё, сидел в домике, где поселились женщины-врачи. Их осталось четверо, а домик в своё время рассчитывали на шестерых, поэтому в нём было довольно просторно. Прокофьева, смеясь, говорила, что они теперь могут принимать гостей.

Алёшкин, Зинаида Николаевна и хирург, подруга Ниночки (остальные врачи были на работе) обсуждали происшедшую передислокацию и отправку из батальона Кузьмина и Сангородского. Прокофьева сказала:

— Ну, кажется, боевая операция закончилась, и теперь всем будет немного легче. Будет легче и вам, Борис Яковлевич, что-то вид у вас больно неважный. Устали, наверно, сильно? Ведь целый месяц почти не спали, работали сверх сил! Надо поосторожней. Вы хоть и молоды ещё, но возможности у вашего организма тоже не беспредельны. А тут ещё эта недавняя контузия…

— Я и в самом деле чувствую себя что-то неважно, — заметит Борис, — вот как только поставят мой домик, а Игнатьич там приберётся, пойду, завалюсь и, наверно, целые сутки спать буду. Мне кажется, я словно год не спал, так бы сейчас и улёгся.

— Ложитесь на любую койку у нас, да и спите, — заявила Зинаида Николаевна. — Впрочем, нет, обождите, дайте-ка я вас сперва послушаю, померяю вам давление, а уж потом мы вас и уложим. Мы с Леночкой уйдём по лесу прогуляться и посмотреть окрестности. Нужно же ознакомиться с тем местом, где мы теперь обосновались… Ну, раздевайтесь же, раздевайтесь. Да не стесняйтесь вы! Рубашка, наверно, грязная? Что мы, грязного белья не видели! Быстро раздевайтесь, а то мы ведь и насильно вас разденем!

Борису не хотелось обследоваться, ему хотелось покоя. Очевидно, наступила какая-то реакция, да и вообще он не чувствовал себя серьёзно больным. Повышения температуры он не чувствовал, не было ни кашля, ни насморка. Единственное, болела голова, да всё вокруг видел он смутно, как бы через сетку. Раньше такого состояния у него не было, но он относил это на счёт переутомления, ведь он действительно почти месяц спал не более трёх-четырёх часов в сутки, а всё остальное время находился в большом нервном напряжении: сперва был занят эвакуацией раненых с передовой, а затем — многочисленными и достаточно серьёзными операциями, которых он за этот месяц сделал никак не менее двухсот.

Справиться с настойчивостью Прокофьевой ему не удалось, тем более, что и бельё его с тех пор, как над ним взяла добровольное шефство Шуйская, находилось всегда в хорошем состоянии. Конечно,