Путь навстречу обжигающему холодом ветру продолжился.

Ветер поднялся сильнее прежнего, холод пробирал до костей, проникая под одежду. Дальше путь лежал мимо Бредевангена, по узкой дороге между горными склонами. Ветер гнал Шёнауэра до самой двери постоялого двора, где можно было сменить лошадей; войдя, он рухнул, где стоял. Целый день он лежал в лежку, организм не принимал пищу, и только на следующий день он пришел в себя. Собираясь ехать дальше, Герхард чуть не забыл свои рисунки, вообще был как в тумане, пока, проехав уже почти всю долину Гудбрандсдал, не заночевал в Шеггестаде. Дальше добрался до церкви в Фованге, где не нашел лошадей ехать дальше, и последний участок пути пошел пешком.

Позади него послышался какой-то тоненький металлический звон. Бубенцы. Приближались две перемерзшие каурые лошади. Потом они свернули в сторону и скрылись за гребнем горы, но неожиданно быстро появились снова. На концах волос свалявшейся гривы, чуть запоздало следуя ритму лошадиных копыт, позвякивали ледышки. Лошади тянули сани с двумя веселыми мужиками из Йельстуэна, предложившими подвезти Герхарда. Разговаривать на морозе не тянуло. Когда перевалили через следующий гребень, увидели, что с севера озеро Лёснес схватилось льдом. В более глубокой южной части еще чернела вода, над ней курился пар. Не остановившись проверить, надежен ли лед, возницы во весь опор помчали вперед, и когда подкованные по-зимнему лошади выскочили на лед, стук копыт зазвучал более звонко.

Немного не доехав до места, Герхард поблагодарил мужиков и сказал, что дальше хочет идти пешком. Постоял, оглядывая окрестности. Потом остановился еще раз посередине озера, где он был бы отлично виден Астрид Хекне, и подумал: вот так выглядит возвращение архитектора.

На взгорке, на том месте, где весной он в первый раз увидел деревянную церковь, стояла новая церковь Швейгорда, из светлого неокрашенного дерева. Колокольня выглядела так себе. Просто набалдашник какой-то. Й. К. Даль назвал бы ее, наверное, невыразительной.

А вскоре и у самого Шёнауэра будет чин и опыт, которые позволят выносить подобные суждения.

Похоже, стройка еще не закончилась: слышно было, что там стучат молотком и пилят. Чуть дальше церкви он увидел странное бревенчатое сооружение, назначения которого угадать не смог. Высотой метров семь-восемь, сверху невысокий этаж с крупными отверстиями на четыре стороны света.

Шёнауэр вышел на твердую землю и глянул, что там с сараем. Снег вокруг лежал нетронутым, и Герхард тоже не стал там топтаться. Хитро придумано – не трогать глубоких сугробов под стенами сарая. Это наверняка идея пастора. Лучше, чем опечатать: любой след разоблачит попытку кражи.

Миновав новую церковь, Герхард шел к пасторской усадьбе, собираясь натопить в гостевом домике, побриться и согреться.

А потом отправиться в Хекне, к Астрид.

Войдя в калитку, он удивился дымку, поднимавшемуся из трубы на крыше его домика. Как это мило! Наверное, мужики, которые подвезли его немного, рассказали Швейгорду о его скором возвращении. Может быть, старшая горничная даже постель приготовила?

Увидев следы в снегу возле домика, он нахмурился. Штабель березовых дров рядом с дверью был невысоким, и по количеству валявшейся вокруг коры и опилок он догадался, что топят тут уже несколько дней. Шёнауэр открыл дверь и уловил чужой запах.

Главное здание он уже хорошо изучил, знал, с какой силой нужно толкнуть дверь, как поскрипывают половицы при входе, помнил унылую тишину внутри и строгий взгляд старшей горничной. Но что-то здесь неуловимо изменилось. Дом показался ему каким-то другим. Из парадной гостиной донеслись громкие звуки веселой беседы и хохот, а подойдя поближе, он разобрал, что говорят по-немецки.

Оживленные голоса мужчин с европейскими манерами, произносящих выспренние слова. Самый зычный из них перенес Шёнауэра под высокие своды зала Академии художеств в Дрездене, и он мгновенно стушевался, понимая, что через пару секунд предстанет послушной игрушкой в руках этих людей.

За столом спиной к нему сидел Кай Швейгорд. По левую и правую руки от него, друг против друга – профессор Ульбрихт и придворный кавалер Кастлер, одетые со вкусом в городское саксонское платье. В руках у них были чашки тонкого фарфора, они самодовольно перешучивались, а завидев на пороге его, воскликнули:

– Шёнауэр!

Что действительно насторожило Герхарда, так это нескрываемая радость, с какой Швейгорд выскочил из-за стола и кинулся ему навстречу.

Астрид-кирхе

Растянувшись на постели, Кай Швейгорд вглядывался в пламя очага. В начале ноября он устроил себе спальню в одной из комнат второго этажа. Не только потому, что эта комната была оклеена красивыми обоями с цветочным рисунком в нежных зеленоватых тонах, но потому, что в углу имелся открытый камин – немыслимая для спальни роскошь. На службу приняли новую служанку, и ей было велено в шесть часов утра разводить в камине огонь, стараясь не шуметь, так что теперь пастор просыпался в тепле, при свете горящего в очаге огня. К половине седьмого для него ставили за дверью полный кофейник и печенье. Его утренний ритуал заключался в том, чтобы босиком, в халате, посидеть перед камином в недавно купленном вишневом кресле, наслаждаясь кофе и газетами. Зимой почту доставляли более регулярно, и теперь он мог надеяться каждую среду получать пакеты с «Моргенбладет» и «Лиллехаммерским наблюдателем».

Эти удобства не были роскошью, они были настоятельно необходимы ему, чтобы прийти в себя после ужасного года. Кай поправился на пару килограммов, на лице снова заиграл румянец, и еще до первого снега он успел съездить навестить мать. Он надеялся пробыть у нее некоторое время, но она приставала к нему с разговорами об Иде Калмейер и была просто невыносима в общении. Вернувшись к себе, он переживал из-за того, что его прежнее свободомыслие сменила все возрастающая подозрительность и что ему все труднее становилось сдерживать вспышки раздражения, если что-то шло не по плану. Со всеми его обязанностями, с помощью бедным, с погребальными службами в парадной гостиной, превратившейся в филиал кладбища, с непредвиденными задержками в строительстве дни пролетали незаметно.

Самым странным казусом оказался приход одной старой женщины, жившей на отшибе; в молодости она, видимо, была красавицей. Однажды по окончании уборочной она вдруг возникла на пороге пасторской усадьбы со снопом колосьев. Потупив взор, она еле слышно проговорила, что принесла обмолоченной ржи. Швейгорд сначала не мог уяснить, что ей было надо, но после неловкой заминки сообразил: она хотела исповедаться, но привыкла, что пастор берет за это плату рожью. Швейгорд провел женщину в кабинет, усадил рядом с собой и принял исповедь. Исповедалась она в сущей безделице. Последние годы она начала раскаиваться в давних