что Соглашение 1566 года, – право протестантских сект исповедовать свою веру. Для кальвинистских экстремистов, желавших, чтобы везде исповедовали только их религию, этого было слишком мало, но слишком много для католиков, которые чувствовали себя незащищенными от требований – зачастую сопровождавшихся насилием – по использованию протестантами их церквей.

Проводимая Вильгельмом политика выжидания терпела провал. То тут, то там ему даже приходилось брать монахов и священников под защиту, и это действительно была защита, хотя католики выставляли это как обычный арест. В начале августа Иоганн Казимир перешел границу со своими войсками – бандой не знавших дисциплины грабителей, которые захватили сельскую местность вокруг Гента, а он сам вошел в город под ликующие возгласы жителей. В то же время позиция католиков начала принимать отчетливые очертания, склоняясь не в сторону поддержки жалкого Маттиаса, а в сторону поддержки Пармы и дона Хуана. Валлонские провинции уже начали откалываться, поскольку Парма искусно играл на их традиционном соперничестве с фламандцами.

Вопрос о том, насколько серьезные последствия влекло за собой различие в языке, до сих пор остается без ответа, но Вильгельм определенно недооценивал его значение, слишком хорошо понимая, что объединение соответствует интересам как валлонов, так и фламандцев. Сам он свободно говорил на нескольких языках и мог легко переходить с французского на фламандский или немецкий, не особенно задумываясь об этом, так что одновременное хождение двух языков на небольшой территории Нидерландов не вызывало у него раздражения и непонимания. На Юге Вильгельм говорил на французском в соответствии с обычаем, принятым для южного правительства. Кроме того, на французском говорили у него дома, поскольку Шарлотта не знала никакого другого языка. Но среди людей значение языковой принадлежности резко возросло с того времени, когда Вильгельм был молодым, и если в валлонских провинциях его считали «слишком голландцем», то фламандским провинциям он казался «слишком французом». Его отношения с герцогом Анжуйским мало способствовали улучшению ситуации, поэтому наряду с множеством других вопросов, которыми ему приходилось заниматься, Вильгельм постепенно разыгрывал карту француза, чтобы заменить им бледную фигуру Маттиаса и, таким образом, предоставить католикам нового защитника. В то же время он не осознавал, что значимость Анжу в вопросе религии существенно уступала значимости того факта, что он был француз. В результате кальвинистское меньшинство ненавидело его за его веру, а католическое большинство – за его национальность. Если бы Маттиас обладал достоинствами Пармы… Но бесстрастная справедливость судьбы, поставившая на одну чашу весов такую замечательную личность, как принц Оранский, требовала сохранения баланса.

Английских посланников, пораженных тем спокойствием, которое Вильгельм сохранял в гуще всех этих многочисленных проблем, не особенно заботило реальное положение дел. В разговоре с Вальсингамом он откровенно заявил, что «не склонен ориентироваться на Францию сильнее, чем того требует крайняя необходимость». Тем не менее Вальсингам, перевернув все с ног на голову, почувствовал определенное беспокойство – как, впрочем, и Юлиана, – как бы этот доброжелательный принц не стал думать слишком хорошо о тех, с кем ему приходится иметь дело. Должно быть, в манерах принца, ставших с годами более мягкими, или в том, как он говорил, было нечто, создававшее впечатление, за которое позднее его упрекал один из его друзей-гугенотов: «Вы слишком легко готовы думать хорошо даже о тех, кто причинил вам больше всего вреда». Так или иначе, но Вальсингам задумался над этим: «Принцу следовало бы хорошо подумать об этом деле (о союзе в Анжу) и не забывать о недавнем происшествии в День святого Варфоломея». Это недавнее происшествие в День святого Варфоломея, когда в середине августа в некоем саду Брюсселя была обнаружена спрятанная там загадочная веревочная лестница, в течение нескольких часов привлекло всеобщее внимание и обросло самыми дикими предположениями. То ли агенты Анжу собирались убить Вильгельма, то ли он сам собирался совершить убийство, но в любом случае очередной День святого Варфоломея приближался. Однако 24 августа прошло без происшествий, а расследование показало, что предназначение лестницы если и было не вполне невинным, то, по крайней мере, не имело отношения к политике. Это была «лестница любви».

Чтобы избежать серьезных беспорядков, требовалось пойти на какие-то существенные уступки кальвинистам. Вильгельм рассчитывал снизить напряжение за счет возобновления официальных, хотя и скромных, религиозных церемоний с участием своего семейства. Шарлотта разрешилась от бремени третьей дочерью, и он использовал это, чтобы подать Штатам прошение на проведение его семейством обряда в соответствии с теми уступками, которые были дарованы опубликованным недавно соглашением о религиозном примирении. В то же время он предложил, чтобы его новорожденная дочь стала крестницей Генеральных штатов. Такая честь была с готовностью принята, а с учетом сентиментальных чувств населения ежегодное рождение дочерей у принцессы Оранской определенно способствовало популярности ее супруга. Сыновья вызвали бы вопросы о наследстве и династии, которые лучше было оставить в стороне. С другой стороны, появление маленьких девочек Шарлотты стало почти традицией, тем более что родители делали каждую из них крестницей какого-нибудь города или провинции. Луиза и Елизавета родились на Севере, теперь появилась третья дочь, Катерина Бельгика, а в последующие годы Брабантина, Фландриана и Антверпиана. К счастью, при крещении принцесс не нужно было опасаться насмешек со стороны их будущих друзей и подружек.

Воскресным вечером сентября 1578 года в Антверпене, в переоборудованном для этого караульном помещении, состоялось крещение маленькой принцессы по кальвинистскому образцу. Таким образом, Вильгельм продемонстрировал свое неодобрительное отношение к захвату католических церквей. Если ему, принцу Оранскому, для совершения обряда хватило всего-навсего большой пустой комнаты, то и другие кальвинисты явно не нуждались в их захвате. Намек был достаточно ясным, однако не был воспринят.

В вопросе религии Вильгельм был не в ладах со своим временем. Всегда бесстрастный и настроенный философски, с годами он стал по-настоящему религиозен, но его вера не была связана с какой-то определенной доктриной. На Севере кальвинизм сделался важнейшим фактором, и он принял кальвинизм. Но, будучи католиком, лютеранином или кальвинистом, Вильгельм всегда молился одному и тому же Богу – Богу, уважавшему человеческую индивидуальность и сочувствовавшему человеческим ошибкам. Не желая использовать пытки в то время, когда они были обыденным политическим инструментом, как мог он верить в Бога, который отправлял почти все свои создания на вечные муки? Во внешних проявлениях он придерживался разумных форм и принимал причастие в обоих вариантах, но сидя, хотя не видел ничего дурного, если кто-то поступал иначе. «Calvus et Calvinist»[20], – однажды пошутил Вильгельм, проведя рукой по тому, что осталось от его когда-то густых рыжеватых волос. Но кальвинизм, как и лысина, не был его выбором. Время от