корточках и грел руки над разложенным из обломков ящика костерком. Подняв голову, пожаловался коридорному:

— Знобит что-то… Говорю, захворал я… Пригласите смотрителя замка…

— Да ночь на дворе! — отчаялся коридорный. — Где я его возьму?

— Не знаю…

Коридорный сапогами затоптал головешки и забрал лампу:

— Сиди в темноте. Утром кликну смотрителя.

Узнав о происшествии в карцере, Житинский только вздохнул. Но отправился к арестанту.

— Вы что ж это, голубчик, делаете? — оторопело укорил он, осмотрев закопченные стены карцера. — Ведь интеллигентный человек, из дворян, а вот ведь что позволяете себе, именитых родственников позорите.

— У меня заявление, — оборвал его Высич.

— Ну заявление, ну и что? Зачем же портить имущество. Оно ведь из нашей казны общей. За порчу имущества можно прямо под суд попасть.

Высич сложил руки на груди:

— Прошу меня выслушать.

— Ну ладно, — немного успокоился Житинский. — Что там у вас?

— Требую перевода в общую камеру! Я задержан без предъявления конкретных обвинений и, думаю, никаких доказательств моей так называемой преступной деятельности у вас тоже нет. Не думаю к тому же, что побег с места ссылки дает вам основание держать меня в карцере.

Житинский пожал плечами:

— Есть приказ полковника Романова.

— Тогда прикажите принести чернила и бумагу. Буду писать жалобу на имя прокурора.

— Вы что, сбесились? — изумился Житинский. И захлопал глазами. — Можно ведь все это сделать без грохота, без угроз.

— Вот и сделайте, — усмехнулся Высич. — А если не сделаете, я немедленно объявляю бессрочную голодовку.

— Успокойтесь…

Тяжело вздыхая, изумленно оглядываясь, Житинский вышел из камеры и, грохая тяжелыми сапогами, двинулся по коридору, дивясь наглости «политиков».

8

Отправив арестованных в Томск, пристав Збитнев посчитал свою миссию исполненной. С помощью казаков он навел порядок и в других селах вверенного ему стана. Однако через полмесяца из уездного полицейского управления пришла бумага, предписывающая приставу на месте провести дознание, которое позволило бы судебному ведомству разобраться в случившемся.

К делу Збитнев приступил без особого рвения. Догадывался, как поведут себя на дознании мужики. И верно. Он уже половину сотниковских мужиков допросил, а они лишь простодушно хлопали глазами и рассказывали о чем угодно, только не о бунте. Получалось, что ни Кунгуров, ни Вихров, ни Птицын, ни Бодунов ничем таким вот не выделялись, а смущали мужиков убитый объездчиком Егор Косточкин, погибшие от казачьих пуль Жданов и Мышков да опять бесследно исчезнувший Митька Штукин. Большего добиться Збитнев не мог.

Размышляя, почему написанные его рукой протоколы так куцы и бессодержательны, Збитнев не скрывал от себя: «Крестьяне здорово изменились. Они уже не боялись властей. Я и сам здорово изменился, — сказал он себе. — По крайней мере, раньше я мужиков не боялся, а теперь боюсь».

— Печально, — сказал Збитнев вслух. — Следует признать, что сие открытие печально.

Он прошелся по кабинету, раздраженно сложил в кипу исписанные листки.

В дверь просунулась сияющая физиономия Саломатова.

Збитнев поморщился, как от изжоги:

— Чего тебе?

— Дык, за Ёлкиным посылали. Привел, — осклабился урядник.

— Подожди.

— Слушаюсь! — рявкнул Саломатов и закрыл дверь.

Платон Архипович перевел взгляд на сидящего с безучастным видом Тимоху Сысоева. Обмакнул перо в чернильницу, вздохнул:

— Значит, писать, что ты не слышал, как Кунгуров призывал к отказу от уплаты податей и натуральных повинностей?

— Пишите, — пожал плечами Сысоев.

— Ты же был на сходе?

— Ну был.

— И не слышал?

— Не-а, — глядя под ноги, мотнул головой Тимоха.

Пристав укоризненно причмокнул губами:

— М-да… Тимофей, тебе ли укрывать бунтовщиков? Ведь ты из благонадежной семьи. Отец у тебя — степенный домохозяин. Должен понимать, что смутьяны не только против царя выступали, но и против вас, тех, кто покрепче, кто своим горбом все нажил.

— Я о своем мороковал… Не слушал…

Збитнев снова вздохнул:

— Не хочешь, как хочешь. Придет время, еще натерпитесь от голытьбы. Отец-то почему не пришел?

— Прихворнул.

— Стало быть, хитрит Лука Ипатьич… Ну-ну… Ладно, Тимофей, ступай. Вели Ёлкину заходить.

Войдя в кабинет, Ёлкин заискивающе разулыбался:

— Доброго здоровьица, ваше благородие. Явился вот!..

Не успел пристав усадить крестьянина, в коридоре послышалась громкая перепалка. Кричал урядник и, как Збитнев понял по голосу, кабатчик Лобанов. Один не пускал, а второй рвался в кабинет. Ёлкин заинтересованно прислушивался. Лицо Збитнева исказила недовольная гримаса.

— Что там стряслось? — зычно окликнул он.

Заглянул разгоряченный Саломатов. Хотел что-то сказать, но не успел. Лобанов отпихнул его, ввалился в кабинет, сорвал шапку.

— Ваше благородие! Оградите!

— От чего? — спокойно спросил Збитнев.

Лобанов дернул округлыми плечами, покосился на Ёлкина:

— Не могу при энтом!

— Дык, я че?.. Я ниче… Могу и выйтить… — развел руками Терентий.

— Ишь, обрадовался, — грозно глянул на него Платон Архипович. — На улице ожидай!

Пока тот пятился к двери, Саломатов схватил его за шиворот, дернул:

— Иди давай, Кощей! Уши развесил!

Оставшись вдвоем с кабатчиком, Збитнев поморщился:

— Ну что у тебя?

Лобанов утер внезапно набежавшие слезы, и его бельмастый глаз часто заморгал.

— Недосуг мне, — устало и зло процедил пристав. — Не тяни кота за хвост.

— Дочерь мою ссильничали! — с отчаянием выпалил Лобанов.

— Ну и чего орать? — повысил голос пристав. — Я думал, что-то серьезное…

Лобанов осекся и уже тише продолжил:

— Дык ей же под венец со Степкой Зыковым идтить. Как же порченую-то отдавать? Срам!

— Стыд — не дым, глаза не выест. Кто попользовал-то?

Лобанов шмыгнул носом:

— Казак, которого ко мне на постой определили. Она седни поутру доить пошла, а он подкараулил. Как душа почуяла, сунулся я туды, а он ужо штаны застегиват.

Збитнев хмыкнул:

— Иди охладись на крыльце. Сейчас пошлю Саломатова за подъесаулом. Разберемся. Только ты, Тихон Семенович, язык попридержи. Сам понимаешь, не в твоих интересах…

— Дык, понимаю, — сумрачно поскреб затылок Лобанов.

Велев уряднику взять кошевку и съездить за Бянкиным,

Збитнев приступил к допросу Ёлкина. Однако тот отвечал обиняками, строил придурковатые рожи, несколько раз принимался всхлипывать. Не вытерпев, пристав громыхнул кулаком по столу:

— Вертишься, как ужака под вилами!

Голова Терентия втянулась в плечи, глаза испуганно забегали, затряслась жидкая бороденка:

— Простите, Христа ради! Детишки ж у меня. Баба опеть на сносях. Неужли бы не сказал, коли чего видел? Вы же меня знаете, как облупленного. Я завсегда патриотный был. За царя, значица, и за веру православную.

— Началось, — угрюмо вздохнул Збитнев. — Будешь давать показания против бунтовщиков?

— Буду.